Честь смолоду
Шрифт:
Его сильная воля вступила в непримиримую борьбу со смертью, и он поборол ее.
Теперь майор Черногай носился, как огненный снаряд, над окровавленной землей. Почти каждый день техники подрисовывали на фюзеляже его самолета новые звезды – счет сшибленных самолетов врага. Самолет комполка даже враги называли «кометой», и сколько бы ни было ассов – при виде «кометы» разлетались в стороны, стараясь удрать от его неистребимого гнева.
Вот комполка поднял на меня глаза, окруженные изуродованной кожей.
–
– Разрешите объяснить, товарищ майор?
– Все, что мешает… – Его щеки, так же обожженные, как и глаза, и покрытые рубчатыми складками, неравномерно покраснели, обезображенный кулак погрозил в воздухе.
Я видел обожженную кожу его кулака, розовые полосы, расходящиеся, как вожжи, от пальцев, и замолчал. Такой человек мог кричать и угрожать мне. И если он кричит, и угрожает, и не желает выслушать мои объяснения – значит, все верно, и надо, не задумываясь, принимать наказание. И я замолчал.
Ладони моих рук вспотели, в глазах начинало расплываться.
Я очнулся от крика майора. Он стоял передо мной, глядя на меня своими страшными глазами с обнаженными нижними веками, притянутыми почти к щекам розоватой кожей шрамов.
– Почему ты молчишь?
– Простите, товарищ майор.
– «Простите»! – Его губы скривились в язвительной улыбке. – Ты с кем говоришь? С учителем танцев?
Мое молчание сердило комполка, гнев душил его.
– Ты не любишь свой полк! – выкрикнул майор. – Сегодня в воздушном бою погибли три великолепных пилота, а ты молчишь. Пишешь заявления о переводе в другую часть. Тебя надо было предать трибуналу за равнодушие к своему полку.
Я молчал. Действительно, этот полк был для меня чужим. Мой дух бродил где-то над сопками Севастополя, в блиндажах у Чоргуня, на улицах крепости, где четко отбивали походный марш пыльные ботинки приморцев. Мне чудились сейчас упавшие вниз лицом мои друзья.
Зазвонил телефон. Майор взял трубку, поставил ногу на стул и приготовился слушать. Потом он сел, подвинул к себе лист бумаги, схватил карандаш и стал писать, повторяя время от времени: «Да, да, да». Я видел его курчавую густую шевелюру, спасенную от огня плотной кожей шлемофона, аккуратно подстриженный затылок, следил, как слегка шевелилось его плечо вслед за движением руки с карандашом.
Вот он бросил последнее «да», взялся за ручку другого телефона и бесстрастным, металлическим голосом, в котором не осталось и тени от недавнего раздражения, произнес:
– Атакован севастопольский караван… Да… Вылетаем всем полком.
Майор встал. Его глаза скользнули по мне, как по совершенно постороннему предмету.
Комполка быстро натянул шлемофон. Молнии комбинезона с сухим треском прошлись кверху. Он пристегнул пистолет, взял планшет с пола. Потом его слезящиеся глаза с удивлением остановились
– Адъютант! – крикнул он.
Вбежал адъютант.
– Его, – комполка пальцем ткнул в мою сторону, – на гауптвахту! Прилечу с задания – закончим разговор.
От моря дул соленый ветер, добирался до тела, знобил. Под ногами чавкало. Жизнь казалась отвратительной штукой.
И в это чудовищное зимнее месиво туманов, ветра и дождя, перекрывая рокот прибоя, ввинчивались с ревом и свистом металлические одномоторные машины.
Матово отсвечивали ртутью фугасные ямы, наполненные до краев водой. Над северными отрогами гор ветер, как жгут, крутил зловещую тучу.
Красноармеец, сопровождавший меня, потянул носиком воздух, сказал, сжимая и разжимая маленькие, обветренные губки:
– Туапсе досе горит. С Крыма летает, едри его на кочан. – Потер озябшие руки, подул на пальцы.
Навстречу нам быстро шел моряк в ватной куртке. Ленточки бескозырки были зажаты в зубах. Моряк наклонил голову, чтобы не поддаваться ветру. Из-под его сапог фонтанами разлетались брызги. Это был Дульник. Появление его здесь не могло объясняться случайностью.
Дульник поравнялся с нами и удивленно воскликнул, как бы встретивши меня невзначай:
– Лагунов!
Я остановился в нерешительности, не зная, как подобает держаться в моем положении.
Дульник всплеснул руками:
– Вот у меня тоже так получилось, Сергей! Вдруг с моей подшефной машины начало пробивать масло. Самолет вернулся, и меня за шкирку… Ай-ай-ай, зачем же так невежливо?
– Иди, иди, ухарь, своей дорогой. Давай шагом арш! – сказал конвоир.
– Нельзя же так, – укоряюще сказал Дульник. – Не осужденный же… Встретились приятели.
Не обращая внимания на насупившегося красноармейца, Дульник потрогал ладошкой отросшие на моем затылке волосы, покачал головой:
– Не чешешься, Сережа. Ай-ай-ай! Гляди, как бы мудрость не завелась. На «губе» скушно? – Он глубоко запустил руку в карман своих ватных штанов и извлек оттуда обыкновенный частый гребень. – Вот тебе мой подарок, почитай… тю… почешись! – Он кивнул мне многозначительно и обнадеживающе, зябко передернул плечами, прикусил ленточки и быстро пошел по своему пути.
Когда громко щелкнул замок амбара, я вытащил гребешок, пощупал его в темноте: поверхность была шероховатая. Я зажег лампу, сел спиной к окну и прочитал вырезанные на гребешке слова: «Камелия встречалась со Стронским, который им знакомый. Жди. Не хнычь душой».
Витиеватая буква «Д», похожая на старинный дворянский герб, заключала послание Дульника.
Я невольно улыбнулся. Опять мой друг Дульник не мог даже в таком деле обойтись без выдумок. Можно было предупредить меня гораздо проще. Обязательно гребешок, выцарапанные слова…