Честь смолоду
Шрифт:
Шувалов подошел к радиоприемнику, накрытому в углу скатеркой с вышитыми птичками, включил его.
Вскоре зазвучал плотный мужской голос. Он спокойно скандировал официальную передачу: «…На подступах к Севастополю на всех участках фронта в течение дня продолжались ожесточенные бои. Части нашей армии стойко отражают натиски врага, нанося ему огромный урон в живой силе и технике. В районе Ч. наши подразделения в двухдневных боях истребили до половины состава дивизии и много материальной части».
Генерал подошел к карте, дернул шнур. Шторка
– В районе Ч. – Шувалов пожевал губами. – Вероятно, здесь? Чоргунь?
– Чоргунь, товарищ генерал, – выпалил я.
– Откуда знаешь?
– Дрались там, товарищ генерал.
– После Карашайской?
– После, товарищ генерал.
– Верно, верно, дрался…
Генерал нагнулся к ящику стола, вытащил красную папку с завязками из шелковых ленточек. Его пальцы неумело развязали бантики. Стронский подошел к генералу, посмотрел туда, куда указывал палец Шувалова.
– Его к награде представили. – Генерал скользнул по мне испытующим взглядом. – Видишь, за Чоргунь… Боевым. Отличился. Думал задержать представление, а теперь не знаю…
Из эфира доносился тот же голос:
«…Наша часть перешла в контратаку. Завязался кровопролитный бой, перешедший в рукопашную схватку, в которой немцы понесли большие потери. Только один боец, Александр Редутов, убил одиннадцать немецких солдат и одного офицера».
Саша! Александр Редутов! Я на минуту забыл обо всем, что меня так волновало и беспокоило. Я слышал произнесенные из самой Москвы слова о моем друге Сашке, который лично убил одиннадцать немецких солдат. Сашка! Он готовился стать архитектором, а сейчас воюет под селом Чоргунь, на подступах к Севастополю… Представил себе эти облитые кровью высоты, нумулитовые скалы со следами лопат и кирок, обрызганные мелкими кусочками снарядной стали, расклеванные пулями.
– Пусть посидит пока в приемной, – сказал Шувалов. – Распорядись, Стронский… Отца-то близко нет… Приму еще несколько посетителей, а потом с ним договорим. Это же ему на всю жизнь. Может, из него настоящий человек выйдет.
В приемной я присел на мягкий диван. Михал Михалыч подвинулся, с любопытством посмотрел на меня.
– Э, брат, видно, сработался у этого моториста последний ресурс, – обратился он к приятелю. – Шел бы он ко мне в дивизион «тэ-ка», сразу бы на ветерочке окреп. Там, брат, на ножках не пошатаешься, начнешь шататься…
Адъютант громко вызвал Михал Михалыча.
А когда он вышел из кабинета генерала, вспотевший и сияющий, подхватил хмурого Павлушу и повлек за собой, меня вызвали снова.
Генерал и Стронский сидели на кожаном диване и, видимо, только что закончили оживленный разговор, доставивший им взаимное удовольствие.
– Садись, Лагунов, на стул и быстро отвечай мне на вопросы, – сказал генерал.
Я примостился на кончик обитого желтой кожей стула.
– Ты «Капитанскую дочку» читал?
– Читал, товарищ генерал.
– Сочинение на эту тему писали в школе? Да ты сиди, не вскакивай.
– Сочинение именно на эту тему
– Жаль. – Генерал приподнял брови. – Ты помнишь эпиграф к этой повести? «Был бы гвардии он завтра ж капитан. – Того не надобно: пусть в армии послужит. Изрядно сказано! Пускай его потужит…» Так вот, что написано перед этим посвящением в уголочке справа, а?
– «Береги честь смолоду», – жарко выдохнул я урезавшиеся мне в память слова.
Генерал встал, нажал, наклонившись полным корпусом, кнопку, находящуюся под крышкой стола. Вошел адъютант, весь какой-то прилизанный, будто только сейчас из-под утюга, остановился у двери, вонзив в генерала свои бархатные глаза.
– Нарзанчику, – приказал Шувалов.
Адъютант круто повернулся, щелкнул каблуками, вышел, и не успел латунный маятник старинных кабинетных часов сделать несколько взмахов, возвратился с двумя бутылками нарзана. Он ловкими жестами сорвал плоским ключиком штампованную пробку с одной из бутылок, зажал ключик в руке и, теми же бархатными глазами безмолвно спросив разрешения, удалился с таким суровым видом, будто шел в бой. Генерал проводил его пронзительным взглядом, выпил нарзану, промокнул губы платочком, кивнул на дверь:
– Вот выработалась же подобная адъютантская формация, Стронский. Ненавижу всей душой такие повадки. Чувствую себя иногда каким-нибудь там Май-Маевским от услуги вот такого хлыща. Чорт его знает, что за неистребимая подлость все же вварена в человеческую душу…
Стронский усмехнулся, похрустел пальцами. Генерал снова усадил меня, присел на диван.
– Итак, береги платье снову, а честь, честьсмолоду. – Генерал сложил руки на животе, впился в меня пытливым взглядом. – Видишь, Лагунов, нам пришлось вместе с давнишним другом твоего батьки представлять собой что-то вроде гусарского офицера Турина во второй его ипостаси.
Шувалов помолчал и строго сказал, обращаясь ко мне:
– Если уж во времена Пушкина важна была честь смолоду, то теперь, особенно в войну, охватившую мир, особенно. Теперь особенно важно хранить советскую честь нашей молодежи, сохранить честь нашего советского отечества, его независимость. Тебе представляется возможность закалить характер, стать человеком. Если будет так, к тебе потом не подступись, будешь откован, закален и отточен, как булатный кинжал. А ты что делаешь, Лагунов? Родина в опасности, а ты митингуешь. Много болтаешь…
– Товарищ генерал, разрешите?
– Пока не разрешаю. – Генерал пожевал губами. – Армия должна исполнять приказы, как подобает, хорошо исполнять, драться, если прикажут, не на жизнь, а на смерть. Судя по некоторым данным, – Шувалов заглянул в мое дело, лежавшее у него на столе, – ты недоволен отступлением. Вас научили критиковать в мирной жизни. Отлично. А вот в армии не может быть подобной критики. Да. А что ты знаешь? Какая у тебя-то колокольня?
Стронский вытерся платочком, скосил глаза на генерала и мягко возразил: