Честь смолоду
Шрифт:
– Выходи, выходи, ежели добрый человек.
Я вышел из засады, положив руку на рукоятку пистолета.
– Ты меня не бойся, – сказал старичок, приподнял кепочку, поздоровался.
– А кого бояться, папаша?
– С кем воюете, того.
Я почувствовал доверие к старику, и он – ко мне. Казалось, мы давно были знакомы, близки душами и сейчас просто и невзначай повстречались.
– Вы лесник, папаша? – спросил я.
– Нет, лесник уехал в город, в Солхат.
– А не видели ли вы
– Были партизаны, прогнали. И сюда наведывались. Большой прочес проходил, много здесь шарило войска, ушли партизаны.
– А лесник не знает?
– Он знает, но ты ему шибко не доверяйся.
– Плохой человек?
– Стал плохой.
– Русский?
– Русский, а снюхался с немцами. Последнее время стал совсем не такой, как был.
– Вы его и раньше знали, папаша?
– А кабы не знал, разве пришел бы к нему.
– Зачем?
– Переждать.
– А про Чабановку что-нибудь слыхали?
– Спалили Чабановку.
– Далеко отсюда Чабановка?
– Как сказать… Ежели спрямить через лес – не так далеко, верст двенадцать. Ежели кругом – все двадцать пять наберутся. – Старик оглянулся. – Нам нельзя на виду, сынок. Наведаются опять гости, пропадем оба. Их время еще не кончилось – день.
Мы зашли под деревья. Старик глядел на меня дружелюбно из-под своих седеньких нависших бровей.
– Ты иди-ка, сынок, в Ивановку, туда часто наведывались партизаны, а оттуда, если надо, любой тебя отведет в Чабановку. Только в Чабановке самой пусто, ни одного жителя. Сорок сел уже спалили в окрестности. Подходят к Крыму наши, а?
– Подходят, папаша.
– Слыхали, что подходят… Тамань забрали?
– Забрали.
– Новороссийск?
– Тоже.
– Я-то с Новороссийска, сынок. Так волной меня и прибило, сначала в Керчь, потом в Феодосию, а потом вспомнил про своего знакомого лесника, сюда дотянул. Зиму еще при них придется горевать?
– Как выйдет, папаша.
– Нельзя – не отвечай. Знаю. Я сам когда-то в Богучарском гусарском служил. Давно это было.
Распрощавшись со стариком, я направился к Ивановке и вечером подошел к селу. Встретил паренька с дровами, который безумно меня испугался. Пришлось долго втолковывать ему, что я русский и не сделаю ему никакого вреда. Наконец он пришел в себя и с юношеским жаром советовал мне даже не приближаться к их селу, так как туда пришел татарский добровольческий батальон.
– Давно пришел батальон? – спросил я, чтобы проверить старика.
– Вторые сутки… Сюда сгоняют девчат, а отсюда погонят их на Яйлы, в татарские кошары, в зимовники.
– Зачем же их туда погонят?
– Как зачем? Овец пасти, доить, готовить брынзу. А вокруг Ивановки ловят партизан. Уже один сидит в подвале, в погребе.
– Какой он из себя?
–
– Тот, кто сидит в подвале.
– Одет так же, как вы, только еще моложе, совсем без усов.
– Я тоже без усов. Только вот второй день не брит.
Паренек снисходительно улыбнулся.
– А тот еще совсем не брился, вот так, как и я, – он провел ладошкой по своему лицу.
Вместо Ивановки я пошел на Чабановку. Ночью сбился с пути, повернул на звук артиллерийской стрельбы и, пробродив до зари, снова очутился у домика лесника. Постучал в окошко, вызвал старика. Старик недолго собирался, вышел на стук, выслушал меня.
– Вымотаешься ты так, сыночек. В ногах правды нету. Жалко мне тебя.
– А что делать?
– Давай так: подожди здесь, пока кто-нибудь из партизан подойдет, потом уже сами разберетесь.
– А не лучше было бы, если бы вы меня сами довели до Чабановки?
– Доведу, только надо лесника дождаться. А то он хватится меня и догадается. Да и дом его нельзя бросить. – Старик помолчал, что-то обдумывая. – Вот что… Там вон яр большой с жимолостью. Иди туда и где-нибудь спрячься на день. А я буду итти по воду и, ежели кто из партизан наклюнется, по ведерку постучу. Тогда выходи. А где ты спрячешься, сам знай. Мне нет дела до твоего места.
В кустах жимолости я и спрятался. Снял ранец, подложил под голову, обнял автомат и крепко заснул. Карагачи отбрасывали длинные, за полдень, тени, когда я открыл глаза. По тропке, ведущей к ручью, ходил старик и постукивал в ведерко.
– Что же ты так крепко спишь? – укорил он меня. – Пока ты спал, случилось несчастье.
– Несчастье?
– Утром, часиков в десять, приезжали татары, и во главе немецкий офицер, – взволнованно, с оглядками рассказал старик. – Забрали всех кур живыми в мешки, сняли с меня ботинки, видишь – босиком, и хотели меня расстрелять. Но офицер сказал: еще огород не убран, пусть уберет. А когда уберет, тогда найдем ему пулю… Уходи, сынок, как бы они облаву не устроили, ежели догадаются, что ты здесь. От них тогда не уйдешь. Сатары все уголки вырыскали еще с малолетства. Из них ведь такие суруджи – проводники…
– Когда же мне уходить? Сейчас?
– Нет, сейчас нельзя. Днем они рыскают по лесу.
Надо итти ночью, когда они боятся. А уходить отсюда надо на закате, сынок.
– А вы со мной не пойдете?
– Теперь мне нельзя уходить: имущество разнесли, кур У человека забрали. Придет – решит на меня. Нельзя уходить при таком случае. Как солнышко зайдет за те вон дубы, приходи к сапетке, кукурузной сушилке, левее от дома, по тропке сразу найдешь. Я тебе на дорогу хорошего продукта припасу. Такого продукта дам, что ты месяц его с собой будешь носить и не испортится.