Честь смолоду
Шрифт:
– Выходили. Кони хорошие.
– А клин над речкой, за вербами, засадили пропашными или колосовыми? Не заметил?
– Что-то не заметил.
– Там земли нежные, брал я их всегда осторожно, не приневоливал. Каштановые почвы. Их нужно поднимать чуть ли не на пальцах, как хороший лекальщик… Говоришь, с лопатами выходили в поле?
– Выходили с лопатами.
– Да, ерунда. Представить только, к примеру, – вот сейчас мы воюем пулеметами, аэропланами, танками и вдруг перешли бы на фитильное оружие. Вот так и в колхозном хозяйстве. Когда начали тракторами, помнишь? А теперь опять лопатами. Ведь страшная
Отец прошелся по шалашу, сутуловатый, хмурый. Ветки ломались под его ногами. Ватная куртка лоснилась от ремней, из-под нее виднелась видавшая виды гимнастерка, на ней орден Ленина и прежний боевой – Красного Знамени, крепко привинченный, врезавшийся в материю.
Перешли на партизанские дела. Мне хотелось прощупать обстановку до прихода комиссара.
Надо было выяснить насчет начальника штаба – Кожанова. Мне предложили присмотреться к Кожанову, определить его дальнейшее использование на этой должности, так как сведения о нем поступали неутешительные.
По словам отца, Кожанов растерялся при последнем большом прочесе, подставил под удар бригаду Семилетова, откуда и тяжело раненные. Коммунисты соединения не сомневаются в Кожанове, но нужно его выправлять. Между комбригом Семилетовым и Кожановым идет глухая вражда, что отражается на деле. Семилетов хороший командир бригады. Кожанов развинтился, и не мешает подвернуть ослабевшие шурупы.
Задание, поставленное передо мной командованием, было чрезвычайно щекотливо. Оно усугублялось тем, что Кожанов был кадровым военным, давно, с начала войны, ходил в капитанском звании, я же был молодым офицером. К тому же хотя я и мало знал Кожанова, слышал его рассуждения о войне, очень здравые и разумные.
Если з начале войны Кожанов вел себя хорошо, то что за причина происшедшей в нем перемены?
На мой вопрос отец ответил не сразу, хотя, видимо, Кожановым здесь занимались. Отец считал, что Кожанов слишком долго был оторван от непосредственного общения с Большой землей и мог за суровыми заботами, за голодом, холодом и боями «на отгрызку» потерять чувство уверенности. Такие превращения, оказывается, кое с кем бывали. Достаточно же было на время перебросить таких людей на материк, и они возвращались оттуда бодрыми, морально заряженными.
Выяснилось, что Кожанову не дают покоя мысли о семье; в Сталинграде погибла его мать, потеряна невеста.
Перешли к общим делам. Я попросил рассказать мне о положении соединения. Отец говорил со мной откровенно, и передо мной вырисовалась подлинная картина всей обстановки.
– Нас здорово сейчас зажали, – говорил отец, – уходим все дальше в глушь. Круче, безлюдней, бесхлебней, а ведь питаем отряды с корня. Подходит зима. А зимы перед этой были страшные – из ста гибло семьдесят от голода. Уходили в заставу обутыми, приходили босыми – съедали постолы… А сейчас у немцев есть приказ выжигать все села в горной части, и выжигают.
– Видел своими глазами.
– А выжгут, очутимся в лесу, как звери. Надо пить, есть, нужны патроны, соль, спички, табак. Дальше в глушь – хуже с приемом самолетов. Не посадишь же на гребешок? Самое главное – татары поддерживают немцев.
– Я сам наблюдал. Активно поддерживают.
– Факт, активно. А некоторые из начальства,
– Неужели и из Турции приезжают?
– Ловим мы всякий народ. Прежде чем отправить его в гости к аллаху, успеваем кое о чем расспросить… Ты сутки поскитался, а чего насмотрелся! А ежели наши ребята по три года возле них страдают. Сначала подходили и так и этак, прислонялись и с одной и с другой стороны, а что вышло? Потеряли какие кадры! Я позже сюда приехал, а спроси Степана Лелюкова или поговори с тем же Семилетовым, да что с Семилетовым, поговори по душам с Яшкой. Перед тем как напросился к тебе, в Чабановку, вот на этом же месте душу отводили. Что он говорил? Выпадут снега, высоко, ненадежно, сурово, речки захрипят, пропитать большие отряды трудно, не запасешь теперь и того, что было – сырого зерна и конины… Суджуки приведут немцев и выловят всех, как дудаков на гололедке. Ты знаешь Якова, хотя ты его мало теперь знаешь; он сформировался и на кружале и в огне, как поливанный глечик. Так и он призадумался. Ты думаешь, мы с жиру взмолились насчет этого проклятого «дабля»? Ведь уже по одному нас было начали щелкать. Летит и охотится, как на джейрана. А теперь двое суток уже не летают, дышим.
Отец достал новую свечку, обжег фитиль. Аккуратно соскоблил ножичком старые свечные наплывы, скатал шарик. Мне становилось непонятным присутствие отца в шалаше комиссара в такой хозяйской роли. Не назначили ли его на должность ординарца?
Спросить в упор – неудобно. Поговорили о раненых: сколько их, когда можно запрашивать корабли. Раненых было теперь не пятьдесят три, а семьдесят два. Вывозить лучше у Коктебеля, где охрану держат румыны.
И, наконец, когда обо всем наиболее важном было переговорено, я почувствовал себя вполне подготовленным к беседе с комиссаром и спросил отца:
– Да где же комиссар? Извещен ли он о моем приходе?
– Извещен, извещен, Сергей… А как же… Лелюков – командир точный.
– А где же он?
– Перед тобой.
– Как передо мной?
– Да я-то и есть комиссар, Сергей.
– Отец, ты шутишь?
– В таких делах не шутят.
– Мне называли другую фамилию…
– Кличка, Сергей, кличка. Работаем незримые.
– Значит, мне придется с тобой говорить?
– О чем?
– О делах.
– Так мы уже обо всем поговорили. – Отец уже без улыбки всмотрелся в меня, притянул к себе, поцеловал куда-то в плечо, отвернулся и сказал: – Иди к Лелюкову. Теперь ты ему нужен. Возвращайся сюда, вот это тебе и кровать.
– А ты как же?
– Я пойду с обходом. До утра меня не жди.
Отец быстро собрался и ушел, прихватив подмышку связку газет.
Выйдя из шалаша вслед за отцом, я нашел своих парашютистов на опушке леса, окруженных тесной толпой партизан, желающих узнать новости с Большой земли.