Честь смолоду
Шрифт:
«Сейчас будет», – ответил я фонариком.
– Наши! – взволнованно сказал Яша. – Большая земля!
Громче застучали моторы, – торпедные катеры прошли параллельным берегу курсом.
По моему приказанию Яша ушел выводить раненых к берегу. Мы с Дульником спустились вниз. Мокрые голыши стучали под нашими подошвами. Валы с хрипом бросались на берег.
Вскоре мы увидели на гребне вала шлюпки.
– Молодцы, резвы! – похвалил Дульник.
Парашютисты уже были на берегу. Этих бывших моряков не надо было учить, что делать возле моря. Когда лодки перевалили прибой, они бросились к ним.
– Давай на себя «четверку»!
– Тузик, [2] тузик принимай!
– Пять «грелок», ребята! Ого!
– Лагом не ставь. Бери «грелку» наподхват!
– Так!
«Грелками» моряки называли надувные резиновые лодки.
На одной из лодок-»четверок» пришел боцман с пулеметом. Боцман спрыгнул на камни, спросил старшего на рейде.
– Надо быстрее грузить, – сказал он мне, – раненых на «четверки», чтобы ненароком не поломать, а здоровые – на остальной мелюзге. Вот-вот должна быть вторая «четверка». Михал Михалыча жду.
2
Тузик – легкая шлюпка на двух человек.
– Михал Михалыч будет здесь?
– Разве утерпит!
– Да вон «четверка»!
Боцман бросился к воде я почти без помощи других, ловко выправив нос шлюпки, поставил ее на камни. В «четверке» Михал Михалыча не оказалось. Газрилов быстро грузил шлюпки. Его простуженный голос слышался везде. Я спросил у боцмана, почему не оказалось на «четверке» Михал Михалыча.
– Эва, – ответил боцман, – да н не должен он быть на ней. Он сейчас подвалит.
И вслед за этим, будто из пучины, вынырнула надувная резиновая лодка с двумя людьми: один из них, с острым капюшоном зюдвестки, сидел на носу, второй лихо работал куцым двухлопастным веслом.
– Вот, будь здоров, и сам! – доложил боцман.
Михал Михалыч, весь в черной коже, на береговой волне прыгнул с лодочки, подхватил ее, будто перышко, и лодка бортами, похожими на толстую колбасу, легла на голыши.
Еще до того как Михал Михалыч справился, из лодки выскочил человек в зюдвестке. Михал Михалыч заметил меня, подошел.
– Лагунов! Помнишь меня, бродяга?
– Еще бы, Михал Михалыч!
– Будь здоров, Лагунов! – Михал Михалыч подал мне свою мокрую руку, пронзительно вгляделся в меня. – Да, да, тот самый бродяга, – теперь только он крепко ответил на мое рукопожатие. – Мать честная! Во что только обстоятельства жизни могут превратить порядочного марсофлота! Папаха, шаровары – ну, чистый татарин!
Спутник Михал Михалыча сбросил капюшон с головы, и на плечи упали две черные косы. Женщина постучала ладошками, подняв вверх руки, и мне показалось, что на пальцах мелькнули серебряные кольца. Не видя лица, а только по этим характерным движениям, я узнал Мариулу.
Михал Михалыч будто нарочно, чтобы отвлечь мое внимание, обрушился на меня с вопросами, стараясь заслонить свою спутницу.
Цыганка быстрыми взмахами ладошек распушила юбки и, не глядя на брошенную на камни зюдвестку, быстрым, пляшущим шагом пошла к береговым скалам.
Боцман поднял плащ, догнал ее и провел мимо партизанского поста у тропы. Цыганка
– Для чего вы ее привезли? – спросил я Михал Михалыча.
– Кого?
– Цыганку.
– Разве? – невинно переспросил Михал Михалыч и, наклонившись ко мне, шепнул: – Про нее забудь, была – нет. Как ветер!
«Четверки» скрипели килями, поднимались на волнах и уходили в море. Весла матросов рвали воду, на какое-то мгновение мелькал кильватерный бурунок, и шлюпки, как бакланы, то поднимались на гребни, то опускались и исчезали из глаз.
Гаврилов деятельно распоряжался погрузкой. Якова не было: ему пришлось охранять район операции. Наконец все раненые были отправлены на корабли. Пришла «четверка», захватила последних парашютистов. Дульник расцеловался со мной и ушел на «тузике», впереди «четверки».
Михал Михалыч, получив от меня «добро», потряс меня на прощанье за плечи, и через секунду его надувная лодка замаячила на шумной волне, провалилась и больше не появлялась.
Усиленней заработали моторы. Запрыгали торпедные катеры. На миг появился силуэт сторожевого корабля, и сразу же пропала из глаз его тонкая мачта.
Гаврилов стоял на берегу. Волны окатывали его, но он не уходил, подставив всего себя соленой воде и пене. Старшинскую свою фуражку Гаврилов высоко держал над головой, провожая ушедшие к Кавказу корабли черноморцев.
Глава седьмая
Встречи
После операции у мыса Мальчин мы, чтобы не мучить лошадей по трудной местности, взяли севернее горы Сюрюкая, удачно пересекли шоссе между Коктебелем и Отузами и углубились в горный район. День пришлось переждать в ущелье. Возобновили поход после сумерек и к рассвету достигли передовых застав партизанского района.
Измученный горным походом, я проспал в шалаше отца до полудня. Проснувшись, увидел за столом отца и Лелюкова, вполголоса разговаривавших между собой.
– Чернослив, – сказал Лелюков, рассматривая ягоду. – А как мох ели? Ты мох ел, Иван Тихонович?
– Не люблю мох с детства, так же как и тюрьму, – пошутил отец.
– А кто любит? – Лелюков посмеялся. – Видишь, Иван Тихонович, ты партизанил на Кубани, там смешно мхом питаться. Сколько там груш, каштанов, кислиц, орехов разного сорта! Пожалуй, и дикий мед можно отыскать. А крымские горные леса – бесплодные. Возле селений – что хочешь, всякие фрукты, а лес – только дрова.
– Как все-таки мох ели? – спросил отец. – Может быть, это как символ, что ли? Мох, мох!
– Какой там символ! В первую зиму, когда у меня только один отряд был, восемь дней питались этим «символом». Перед этим Гаврилов привел кобылу, худая была – хватило не надолго. А мох так ели. – варили вместе с золой в котелках.
– Зачем же с золой?
– Отбивала зола всякий древесный яд, плесень… Я не знаю, почему именно с золой, но с ней лучше. Четыре части мха, одну часть золы, варили, потом отжимали и ели. Или же готовили по другому способу. Жарили его сухим в ведре или на железном листе. Мох прожаривался, становился ломким таким, коричневым и даже вкусным.