Честь воеводы. Алексей Басманов

Антонов Александр Ильич

Вернувшись из Стариц в Москву, Алексей несколько раз встречался с Ксенией во время богослужения в церкви близ Симонова монастыря. Они стояли за спинами её родителей и, забывая молиться, смотрели друг на друга. И при каждой встрече Ксения казалась Алексею всё прекраснее. После седьмого «свидания» Алексей понял, что он не может жить без завораживающей его девицы. И Алексей уговорил дядюшку Михаила и тётушку Анну быть его сватами.

Благословляя на супружество Ксению и Алексея, Пётр Лыгошин строго сказал ему:

— Люби и жалуй наше дитя. Бесценный клад тебе отдаём. Да хранит вас Господь Бог.

Когда состоялось венчание, когда прошло свадебное застолье, на которое

Алексей загодя вызвал из Стариц Фёдора, Басманов привёз свою молодую супругу в палаты на Пречистенку. Бездетные Михаил и Анна приняли жену племянника как родную дочь. И началась сладкая жизнь. Так назовёт время медового месяца Алексей уже позже, когда будет лопатить и лопатить короткую, как северное лето, пору жизни с Ксюшей. Их ночи были полны сиянием любви и узнавания друг друга в близости. В черноглазой, со смоляными волосами Ксении таился огонь южанки. Она была неутомима во всём: и в ласках и в страсти. Сильный Алексей любил брать её на руки и нянчил, как дитя, а она, как дитя, играла с ним. И тогда он бежал с нею на ложе, и они впадали в забвение. Они теряли счёт дням, времени. И для них было полной неожиданностью то, что подступило вдруг как гроза, как вихрь, разметавший их. Это было их первое расставание, когда князь Иван Овчина отправил Алексея в Каргополь, якобы спасая его от опалы Ивана Шигоны. Неожиданный отъезд Алексея поразил Ксению, словно стрела птицу в полёте. Алексей был болезненно потрясён тем, как приняла Ксения весть о разлуке. Он утешал её, как мог:

— Я ведь ненадолго, любушка, всего на какой-то месяц. А там, как вернусь, мы продолжим свои сказочные дни и ночи.

Ксения не плакала, не стенала, но все огни в ней погасли и в чёрных глазах поселилась тьма.

— Всё не так, Алёша. Мы с тобой разлучаемся надолго, — шептала она бледными губами. — За князем Шигоной стоят Голубые-Ростовские, и это от них пала на тебя опала. От не враз неё избавишься.

Алексей не возражал. Он чувствовал сердцем, что Ксения права. Он понял, когда разговаривал с князем Иваном Овчиной, что за его ласковыми словами таилась бездна лжи.

— Я поеду с тобой, любый, — заявила Ксения. — Князь Иван Фёдорович не посмеет мне отказать.

— Откажет, голубушка, откажет, потому как всё тайно в моём отъезде. Мне ведь и тебе не велено говорить, куда я еду. Я как в тёмном лесу: ни лучика не проникает через хвою, дабы осветить мой путь в Каргополь.

Расставание с Ксенией было мучительным. Но Алексей не спешил его прерывать. Он хотел страдать вместе с Ксенией, хотя бы день или лишний час побыть с нею. И ещё он жаждал вдохнуть в Ксению веру, что впереди у них всё будет хорошо. И она проводила его в путь уже ободрившись и улыбалась, и чёрные глаза горели живым огнём. Последнюю ночь они провели в утехах, как прежде.

Когда спустя полгода после каргопольского сидения Алексей возвращался через Старицы в Москву, ему довелось побыть дома всего три дня. Да и то лишь потому, что сотни его и Фёдора отдыхали после долгого перехода и ждали повеления великого князя, куда им идти на береговую службу.

Встреча с любимой женой была и радостной и печальной. За три дня они не успели наговориться и насладиться друг другом. Дядюшка Михаил и тётушка Анна беспокоили их только тогда, когда наступал час трапезы.

По ночам Ксения твердила:

— Любый, я хочу понести дитя.

— Давай, любая, давай. Ты уже готова к тому, тебе девятнадцатый годик. Только смотри, без меня не рожай.

На этот раз их расставание было не таким горьким. Русские женщины той поры привыкли провожать мужей в ратное поле спокойно, с верой в то, что их родимый семеюшка обязательно вернётся

цел и невредим.

Так и было. Пробыв на береговой службе полгода, побывав в сечах и схватках с ордынцами, отделавшись лёгким ранением, Алексей вернулся на Пречистенку в объятия потяжелевшей Ксюши. Она была на шестом месяце беременности. Ксения похвалялась:

— Вот видишь, Алёша, как мы задумали, так и получилось.

— И впрямь, лапушка. Ты настоящая чародейка. Да скажи мне по секрету, кого ты понесла?

— А того, кто тебе желаннее.

— Выходит, сынка?!

— Его, родимый. Да богатырём будет и красавцем весь в тебя. Ты уж поверь мне.

Радуясь, что обретёт наследника, Алексей пристально вглядывался в лицо Ксении. Оно было спокойно, сдержанно, красиво, но в нём что-то изменилось, но что, Алексей не мог разгадать. В чёрных глазах таилась озабоченность. И он спросил:

— Ксюша, я вижу, тебя что-то угнетает?

— Ноне, Алёша, в Москве все живут в угнетении. Тёмные страсти бушуют в Кремле, и нам оттого покою нет. И тебя прошу, милый сокол, облетай кипение страстей стороной. Хорошо бы нам вовсе из Москвы уехать, хотя бы в батюшкину деревушку Уборы.

Алексей не возражал жене, согласился.

— Вот как осмотрюсь день-другой, с батюшкой твоим посоветуюсь, так и уедем.

— Славно. Втроём и укатим: ты, я и наш сынок. Были у нас месяц назад молодые Захарьины. Они ведь в Хорошеве имение держат. Это от Уборов-то близко. Семён даже сказал: «Как приедете к нам, так мы с Алёшей пойдём сома пудового отловим. Давно высмотрел».

— Ой, любушка, не трави душу. Так по рыбному лову стосковался!

Однако вместе Алексею и Ксюше уехать не удалось. Приболела тётушка Анна, и Ксения не сочла возможным покинуть её. Случилось это на третий день, как обговорили отъезд из Москвы.

— Ты уж прости меня, Алёша. Поезжай к Захарьиным один, там и в Уборы уйдёшь. А я тут за тётушку порадею.

Как в те дни казнил себя Алексей за то, что не взял с собой Ксению! Тётушка простудой помаялась и выздоровела. А ненаглядной Ксении нет. Жестоко обманул его князь Иван Овчина. Забрав в заложники дядю Михаила и Ксению, он не упрятал их в своих палатах, а замкнул в ледяной каменной клети в подвале великокняжеского дворца. И показывал князь ему не Ксению, спящую на ложе, и не дядюшку, сидящего за столом, а своих дворовых холопов в их одеждах. Всё было сделано так, чтобы Алексей посчитал их за своих близких.

За тот обман князь Иван Овчина заплатил сполна. Казнил его Алексей жестокой смертью. Да что ему-то в том проку? Тогда, как привёз князь Овчина из сидельницы Ксению, она горела, словно свеча, и догорела за каких-то три месяца, пока Алексей гонял на Белоозеро и на Ладогу приговорённых к заточению в монастырь бояр Ляцкого и Бельских. И сказал по возвращении с Ладоги Алексею учёный лекарь, которого держал боярин Захарьин, что сгорела его Ксения от неизлечимой и скоротечной болезни, кою называют чахоткой. Родила сынка и погасла. Дядя Михаил взял в дом кормилицу для младенца Федяши. А Алексей в те дни чуть с ума не сошёл. Как похоронили супружницу в Новодевичьем монастыре, так и вовсе надломился. В одном спасенье находил — в хмельном. Так и спился бы, да призвали вновь на службу. И ушёл он в рать князя Андрея Горбатого-Шуйского на Оку. Дал ему князь под начало тысячу воинов. Тут уж некогда заливать горе хмельным. Поначалу искал себе смерть в сечах, но ни ордынская стрела, ни сабля его не брали. И мало-помалу пришёл в себя Алексей, жажда к жизни появилась, ратники ему братьями стали. А вот жену себе он больше не искал и мужественно вдовствовал, хранил своей незабвенной верность год за годом.