Честное слово (сборник)
Шрифт:
Шарик побежал, залаял. Девочка испугалась, заплакала, ухватилась за материну юбку.
— Не бойся, не укусит! — крикнул Володька. И басом, по-хозяйски закричал на собаку: — Шар, на место!
Догнав Шарика, он схватил его за шкирку, пригнул к земле.
— Проходи, не бойся, — покровительственно сказал он девочке.
Семеня маленькими быстрыми ножками, девочка испуганно выглядывала из-за юбки матери.
— Смотри, какой мальчик умненький, — успокаивала её женщина. — Вон он какой храбрый, ничего не боится!
«Да, храбрый, — подумал Володька. —
И сам удивился: как это ему пришла в голову такая мысль?
Стараясь не думать об этом, он пошёл дальше, сделал ещё несколько шагов, поднял голову и ещё больше удивился, снова увидев перед собой колокольню, трубы и крыши Федосьина.
«Что за шут?! — подумал он, останавливаясь. — Шёл в другую сторону, а пришёл опять к Федосьину! Черти меня, что ли, за нос водят?»
Узнал он и дорогу, по которой сейчас шёл. Именно по этой дороге бегал он каждый день из совхоза в школу. Вот мостик, сразу же за мостиком будет столбик и берёзка, а у столбика и у берёзки выходит на дорогу тропинка, которая на целых четыре минуты сокращает путь в школу.
Выгнув кренделем хвост, Шарик бежал далеко впереди, поминутно останавливаясь и оглядываясь, как будто звал мальчика за собой. Вот он перебежал мостик, остановился у столбика, понюхал что-то и, не задерживаясь, свернул на тропинку.
«Что это? — удивился Володька. — Никак, он меня в школу зовёт!»
И вдруг понял:
— Так ведь он же, дурак, по моим следам бежит!.. Ну ясно! Ведь всё-таки как-никак я полтора года по этой дорожке бегал. Наверно, раз тыщу отмахал туда и обратно…
— Шар! Назад! — закричал Володька.
Шарик на бегу повернул голову, что-то протявкал и побежал дальше — к Федосьину.
— Назад! Кому говорят? — разозлился Володька и, подхватив сумку, кинулся за собакой.
С радостным визгом Шарик пустился бежать ещё шибче.
— Ну и беги, дурак, — сказал, запыхавшись и останавливаясь, Володька. — Кланяйся там… Скажи, Индиан Чубатый велел привет передавать…
Но тут что-то кольнуло его. Как? — подумалось ему, неужто и в самом деле он никогда больше не увидит ни Федосьина, ни школы, ни товарищей своих? Никогда не сядет за парту, не станет у доски, не возьмёт мел в руку?… Не выбежит в переменку во двор, не погоняет с товарищами в футбол, не подерётся даже ни с кем?
«А что? — подумал он. — Сходить разве, что ли, для смеха последний разок? Приду, скажу: до свиданьица, так и так, попрощаться пришёл, в Москву уезжаю, в Нахимовское… Вот небось Елизавета-то Степановна нос вытянет!»
Шарик сидел и ждал Володьку на мостике через Тумаху. Володька хотел разбранить его за непослушание, но у Шарика был такой усталый и такой довольный вид, что Володька не стал его ругать, а только сказал:
— Погоди, бродяга, в другой раз я тебя на верёвке буду водить. Избаловался, крокодил!..
В Федосьино Володька пришёл как раз в полдень, когда в школе была большая перемена.
Во дворе и на улице бегали и возились ребята. Увидев Шарика, девочки завизжали и кинулись врассыпную.
Кто-то закричал:
— Ребята!
Ни с кем не здороваясь, Володька прошёл через толпу ребят и остановился у школьного крыльца.
Все смотрели на него.
— Минаев, ты почему это столько долго в школу не ходил? — спросил у него третьеклассник Спичкин.
Володька посмотрел через голову Спичкина, прищурился и лениво ответил:
— Значит, уж не твоего, братец, ума дело, почему не ходил. Учительница здесь?
— Елизавета Степановна? Здесь. А тебе зачем?
— Так просто. Насчёт погоды зашёл поговорить.
И, сунув руки в карманы, заложив ногу за ногу, Володька прислонился к столбику крыльца и засвистел что-то сквозь зубы.
«Эх, жалко — папиросочки нет, закурить бы», — подумал он, представляя себя со стороны и любуясь собственным геройством.
В это время со двора на улицу вышла Елизавета Степановна. Увидев Володьку, она удивилась, подняла брови и сказала:
— А это кто такой? Ах, это Минаев пришёл? Тебе что здесь надо, голубчик?
Не вынимая рук из карманов, Володька попробовал сделать презрительное и независимое лицо, хотел сказать, что ему ничего не нужно, просто пришёл с ребятами попрощаться, но, пока он изображал на лице презрительное выражение, прошла, наверно, целая минута.
— Я тебя спрашиваю, — зачем ты сюда пришёл? — громче и строже повторила учительница.
И Володька, неожиданно для самого себя, жиденьким, жалобным, дребезжащим голосом ответил:
— Ни за чем. Так просто… Посмотреть.
— Что посмотреть? Тебе смотреть здесь абсолютно нечего. Можешь идти домой.
— Как?! Почему домой? Зачем домой?
И тут Володька с ужасом понял, что всё, о чём он только что думал и чего опасался, — всё это не шутки, не пустые слова, что он действительно никогда-никогда больше не войдёт в свой четвёртый класс, не увидит своей парты, не посмеет даже назвать себя школьником. Он опустил голову, и глаза его, заволакиваясь слезами, забегали по земле, уставились на камешек, похожий на собачью голову, перескочили на ёлочку тракторного следа, задержались на секунду на собственных, Володькиных, грязных башмаках и, наконец, остановились на ботинках учительницы. Это были простенькие, старые, стоптанные, много раз латанные и тщательно начищенные гуталином баретки. И тут Володька вдруг вспомнил, как шла третьего дня учительница под дождём по поселковой улице, когда он с камнем в руке стоял за деревом у калитки кунинского сада.
«Вот в этих бареточках… четыре километра по грязи тащилась… из-за моей дурости», — подумал он, и голос его задрожал, когда он воскликнул:
— Елизавета Степановна!..
— Постой, — остановила его учительница. — Ты с кем разговариваешь?
— Я? Я с вами разговариваю.
— А почему же ты, скажи, пожалуйста, стоишь в шапке, когда обращаешься к своей учительнице?
Володька сдёрнул с головы кепку и, захлёбываясь, не стыдясь своих слёз, не стыдясь товарищей и тех слов, которые сами собой слетали сейчас с его языка, заговорил: