ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст)
Шрифт:
Майор из городка тоже слезу утирает, слушая, как поет Нурлан. Сыну Кумара, внуку Садыка, понравилось ходить в городок. Все думают: он кадрится к Степановой. А Нурлан ходит к лысому майору. Жена майора откроет дверь, крикнет в глубину квартиры: «Коротун! Твой кунак пришел!» Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но жену майора не переучишь.
Нурлан с ней не пререкается, идет к майору, садится рядышком да диван - и пошло…
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смер-р-ти - четыре шага…
Нурлан знает:
В субботу тетя Наскет велела Акатову сводить в баню Аскарку и еще троих первоклассников. Нурлан в предбаннике раздал своим подшефным по куску мыла, по мочалке, втолкнул мальчишек в моечную и пропал. А там шайки гремят, вода хлещет, пар столбом, голые бесстыдно расхаживают, вениками друг друга лупят; кто крякает, кто блаженно орет во все горло…
Еркину тоже когда-то жуткой казалась битком набитая парная, а теперь он во вкус вошел, любит похлестаться веником. Напарившись, он, ошалелый, выбрался из белого жаркого облака и натолкнулся на четверых голых мальчишек, тесно прижавшихся друг к другу посреди банной кутерьмы: испуганные, немытые, с зажатыми в кулаках кусками мыла и мочалками, без единой шайки на всех. Видно было, что они стоят так неизвестно сколько времени. Еркин сразу признал в них интернатских. По глазам признал. Поселковая мелюзга бойко глядит на мир знающими глазами, а у этих четверых глаза вовсе незнающие - открытые до самого донышка ребячьей души.
Как они на него поглядели! Как на батыра-освободителя! И не такими уж оказались бестолковыми неумехами, когда он каждому раздобыл по шайке, каждого для начала окатил теплой водой, каждому взбил на башке пышную мыльную пену. Они у него потом разыгрались, как жеребята на траве, спины друг другу терли, обливались, под душ бегали. Даже уходить не хотели, до скрипа отмытые, крепкие, гладкие. В предбаннике Еркин разыскал приметные интернатские пальтишки, всех четверых одел, воротники туго застегнул, фуражки прихлопнул, напоил в буфете лимонадом и вывел на улицу… И тут нос к носу столкнулся с обеспокоенной Шолпашкой.
– А где Акатов?
– Я откуда знаю!
– Мы ему покажем на совете интерната!
Непонятно отчего Еркин стоял перед Шолпан в чем-то виноватый. Хотя кругом виноват Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь, пустой и ненадежный человек.
Мать Еркина часто болела, и он - последний сын - родился хилым. Отец объяснил: Еркин станет сильным, только если сам постарается. Отец рассказывал про богатыря Хадж #250;-Мук #225;на, непобедимого борца, объездившего весь мир. Юношей отец Еркина гонял овец на ярмарку в Куянды и видел: Хаджи-Мукан боролся с китайским богатырем, припечатал его обеими лопатками к ковру. Еркин вызывал соседских мальчишек на поединок и, если одолевал, кричал, сидя на противнике: «Я казахский богатырь Хаджи-Мукан!» А когда Еркин оказывался на спине, то оседлавший его победитель - рыжий Нурлан или Колька Кудайбергенов - орал во все петушиное горло: «Я казахский богатырь Хаджи-Мукан!»
Мать уже не вставала. Однажды Еркин, надувшись с вечера кумыса, проснулся ночью по нужде, вышел полусонный из юрты и отвернул в сторонку - да не в ту. За юртой дядя отца, вскоре умерший Абик #233;, и еще кто-то беседовали с отцом разгневанными голосами. «Ты разве не казах?» - выкрикнул в досаде Абике. Никем не замеченный, Еркин заполз в юрту, укрылся одеялом и сразу заснул. Утром память принялась возвращать ему ночное: влажный вкус тумана, кашель сгрудившихся овец, запах остывшего дыма, конский храп… Еркин вспомнил: ночью, за юртой, Абике уговаривал отца взять в дом вторую жену, чтобы помогала первой, которая уже стара и больна. В этих уговорах и взорвался вопрос: «Ты разве не казах?» Еркин заторопился найти отца, удержал его, уже вскочившего на лошадь: «У меня одна мать. Я не хочу другой матери. Ты не казах». Отец сверху ответил, как ножом обрубил натянутый аркан: «Я твоих глупых слов не слышал!» И ускакал.
Отец не привел в дом вторую жену ни тогда, ни после смерти матери. Хозяйничать пришла старшая сестра отца, вдовая Жумабик #233;-апай. Мать была росточка небольшого - в одиннадцать лет Еркин дорос до ее сапожек, до овчинной шубы. Стал надевать и сносил, затерял все, что оставалось от матери из будничных вещей, а праздничные одежды и серебряные украшения отец хранил в сундуке - для будущей жены Еркина.
В другом сундуке хранились книги, оставшиеся в доме от старших братьев и сестер Еркина. Он до школы выучился читать; буквы - одни и те же - удивили его своим умением складываться и в казахские и в русские слова. Еркин узнал: слова растут, как растет трава, как растет в степи ягненок, становясь овцой. Кенжегали приезжал, когда Еркин был еще маленьким. Сказал младшему брату: «Э, да ты уже совсем джигит». Еркин быстро спросил: «А ты джигит?» Старший брат оглядел себя и решил, что все дело в стрижке, в одежде: «Я тоже немного джигит». После Еркин спросил отца: джигит ли Кенжеке? «Джигит», - спокойно сказал отец. «А ты?» - «И я когда-то был». Слово «джигит» наполнялось смыслом. Он читал у Абая: казах тоже дитя человека… Он совершает зло не оттого, что у него нет разума, а оттого, что в сердце его нет твердости. И люди, которых называют «ловкими джигитами», ведут друг друга к беде, возбуждая возгласами: «Ай да батыр!» Но человек, который отступил от пути истины, от пути чести, предался темным делам, хвастовству и не проверяет себя, - это не богатырь, не джигит и даже не человек.
Еркин учил свое сердце твердости. Он прочел про знаменитых абиссинских бегунов и стал бегать, вырабатывать выносливость. Отец пешком ходить не любит, даже полкилометра сделает в седле. Он сказал Еркину: «Раньше в степи не бывало знаменитых бегунов, бывали знаменитые скакуны, но степь и многого другого раньше не знала. Мы, казахи, любим перенимать все хорошее у других народов. Почему бы тебе не научиться древнему искусству абиссинских джигитов?» И Еркин стал бегать каждый день. После отмеренных пяти километров дыхание постепенно выравнивается и пульс - Вася научил считать!
– возвращается к норме, зато в крови долго держится жар, как угли под теплом. Сидишь на уроках уже будто спокойный, а кровь внутри бежит горячая. Оттого ты и спокоен, что внутри горячо. В степи костер еще и землей присыпают - чтобы дольше не остыл.
Разглядывая издалека уже решенное свое будущее, Еркин видел там степь с вольными стадами овец и в этой степи свой дом. Он подъезжал к своему дому будущего то верхом, то на сильном вездеходе, каких еще нет в Чупчи, но они нужны чабанам и потому будут. В доме Еркин видел простор высоких комнат, книги и ружья, ковры на стенах и на полу. Он понимал: заслышав стук копыт или рев мотора, из дома выбежит навстречу та, которая стала хозяйкой, но кто она, Еркин разглядеть не мог. Легче всего ему было увидеть в своем будущем доме Шолпашку. Она войдет туда, зная наперед, что там есть, и что должно быть, и как устроить всю жизнь. Но во всей ее назначенности войти в его дом Еркину представлялся вроде бы не им самим выбранный путь жизни, а кем-то для него заранее определенный. Его садвакасовское упрямство восставало против чужой воли. Он не знал еще того, что дается не умом, а годами опыта: человеку смолоду труднее всего соглашаться с тем, что всего вероятней потом сбывается.
Летом, на джайляу, он как-то увидел: всадник скакал по утренней земле с той стороны, откуда поднялось солнце.
Еркин лежал ничком в прохладе травы. Солнце было низко. Человек на коне, скача во весь опор, был охвачен огненным сиянием и потому неузнаваем. Так уж получилось, что между Еркином, всадником и солнцем пролег один прямой луч: редкий случай расположения трех произвольных точек. Человек на коне скакал во весь опор, все время оставаясь для Еркина на одной прямой с солнцем и все время неузнаваемый, а ведь наверняка кто-то из местных, знакомый Еркину.