ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст)
Шрифт:
Жалостливый Колька никак не мог забыть неухоженную мелюзгу Отарбека:
– Где же твоего дяди жена? Заболела, что ли?
– Чего ей сделается!
– буркнул Нурлан.
– На ферме. Коров доит.
– Так что же он?
– удивился Колька.
– Жалуется - детей кормить надо. Жена-доярка раза в два больше него получает. Какая у завклубом зарплата?
– Не знаю!
Только сейчас, сидя за спиной Кольки, Нурлан понял: дикую чушь нес Отарбек. Нурлан подался к нему сразу же, как побывал у чупчинского участкового Букашева. Участковый спросил: «Проведал или нет Мазитов, что тех, в Алма-Ате, взяли?» Нурлан сказал: «Не знаю». Он и вправду не знал. От Букашева шел - только бы не встретить старого черта. И скорее в Тельман. Отарбеку
Крыши Тельмана остались далеко, приплюснулись к земле. Нурлан завозился у Кольки за спиной, забарабанил кулаками по ватнику:
– Стой! Дальше не поеду!
Еркин, скакавший чуть впереди, остановился:
– Что там у вас?
– Думаете, связали, как барана, и повезли?
– Нурлан скатился на землю, глядел на ребят снизу вверх.
– Думаете, и разговаривать с Акатовым нечего? Хитрецы нашлись - выманили от дяди Отарбека. Я бы и сам от него ушел!
– Куда?
– Колька возмущенно завертелся в седле.
– Куда ушел? Под чужим именем на Кавказ?
Еркин высвободил ногу из стремени.
– Нурлан прав. Поговорим.
Неподалеку увидели развалины зимовки, отпустили лошадей, сели в затишке, по-степному, на корточках. Нурлан охлопал карманы: закурить бы. Поглядел на Кольку. Тот сроду не дымил, у Кудайбергеновых на этот счет следили строго, но вытащил из-за пазухи пачку «Севера». У Нурлана нос благодарно взмок: что ни говори, а есть на свете верная дружба.
– Поговорим!
– Нурлан, старый курильщик, затянулся жадно.
– Врал я вам. Нет никакой банды, но все равно я кругом в дерьме. Гаду Мазитову служил. Люди пальцами показывать будут: «Акатов - мазитовский хвост», «С Акатовым не связывайся - продаст». Некуда мне деваться.
Не знал еще Нурлан: сегодня спозаранку красный карандаш вывел жирно на стенке мальчишеской уборной: «Акатов - предатель». Не знал Нурлан и того, что мстительную надпись мало кто в школе успеет увидеть: даже Гавриловна услышит про нее с чужих слов, а сама, наведавшись после уроков в мальчишечью заповедную, обнаружит сквозь клубы дыма лишь расплывшееся на стенке розовое пятно. Красные буквы исчезли после большой перемены - так полагал Вася, то есть Василий Петрович: он-то видел их своими глазами. Кто стер? Серафима Гавриловна терялась в догадках, но розовое пятно осталось тайной, каких в школе бывает не так уж много. Только годы спустя, когда Аскар Сарсекеев закончит десятый класс с золотой медалью, он расскажет Серафиме Гавриловне на выпускном вечере: будучи робким первоклассником, увидел в уборной позорные слова и решил: это непорядок, Акатов интернатский, а интернатские своих не выдают. Поразмыслив деловито, небрезгливый Аскарка сгреб с пола мокрую горсть едучей хлорки и размазал ладошкой по красным буквам. Кожу обожгло нестерпимо, но он водил и водил рукой по стенке, пока буквы не утонули в розовой каше. Впоследствии, когда проходили древнюю историю, Аскарка узнал про юношу, сжегшего правую руку на огне, и кое-что припомнил из своего опыта; от хлорки у него слезла кожа с ладони, но он стойко помалкивал до конца уроков, а в интернате тетя Наскет смазала ожог подсолнечным маслом, забинтовала стираной тряпицей: до свадьбы заживет!
– и Аскарка сел писать упражнение. Ладошка-то у него не правая сгорела - левая… Не так прост был Аскарка в молодые еще лета, в первом классе.
– На кого хочешь я тогда думала, только не на тебя, несмышленыша… - скажет ему много лет спустя на выпускном вечере Серафима Гавриловна.
– Я же помню, каким тебя в интернат привезли. Маленький, испуганный, гололобый. Время-то как летит. Не успеешь оглянуться…
…Если о времени призадуматься, о годах, пролетающих чередой, то самое для таких дум колдовское место - чтобы степь открытая лежала перед тобой, а за спиною шептала, осыпаясь, древняя глина. Случается с человеком внезапное и необъяснимое озарение; будто все, что с ним сейчас происходит, что он видит, чувствует, говорит, все уже было с ним когда-то, а сейчас вернулось, повторилось, припомнилось: ветер шарит в окаменевшем бурьяне, лошади фыркают и прядают ушами, трое сидят по-степному, держат совет.
Одному из троих это почудилось или всем троим одновременно открылось что-то из будущего? Будущее часто вмешивается в людские сегодняшние мысли и дела, всегда и всюду вмешивается - и сейчас тоже бродило неподалеку от развалин, приглядывалось к троим, усевшимся в затишке.
– Ну ладно, вернете вы сбежавшего Акатова в родную школу. А дальше что? Вы подумали?
– кипятился Нурлан.
– Собрание созовете. Доспаева скажет: «Акатов, встань и отвечай!»
– А что собрание?
– пробурчал Колька.
– Найдется кому за тебя заступиться на собрании.
– Сам я, значит, за себя не заступлюсь? Струшу? В штаны навалю?
– Я тебе не говорил: трус. Ты сам сказал.
Еркин вытянул камчой по сапогу:
– Если долго преследовать труса, он храбрецом станет!
– Тебе, Садвакасов, не чабаном быть! Тебе зубы дергать в больнице. Или хирургом оч-чень тебе подходит. Возьмешь ножик и - чик!
– отхватишь у человека полсердца. Вы, Садвакасовы, жалости не знаете.
– Уйми ты свой язык!
– одернул Колька.
– Тебе Отарбек сказал про лишнюю болтовню? Сказал. Повеситься можно на твоем длинном языке.
Еркин занялся рукоятью камчи:
– Вернешься в Чупчи - заставишь всех себя уважать. Много сил уйдет, много времени. Но постараешься - заставишь. А убежишь… - Еркин поцокал языком.
– Убежишь - дурная слава твоя еще долго проживет в степи, по всем аулам разлетится. Столько человеку не прожить на земле, сколько у нас в степи помнят нечестные дела.
Колька кивнул солидно:
– Он прав. Вернешься - снимешь с себя. Не сразу. Однако снимешь.
– Что снимешь? Всю шкуру снимешь… - заныл Нурлан.
– И девчонки задразнят. У них не языки, а жала каракуртов!
– Рыжий артист картинно схватился за голову и повалился на землю.
– Больно много ты о девчонках стал думать!
– рассудительно заметил Колька.
– И вообще кончай свои спектакли. Думай, что будем в школе говорить.
Нурлан, лежа, приоткрыл хитрый глаз:
– Что ни придумай - Голову не обдуришь.
– А его и нет в школе. Через неделю вернется.
– Значит, для Гавриловны придумать!
– обрадованно поднялся Нурлан.
– Так бы и сказал, а то тянешь. Для Гавриловны проще простого.
– Много придумаешь - много вопросов задавать будут. Мало придумаешь - мало спросят. Скажешь, как было, - вовсе никакого разговора, - рассуждал неспешно Еркин.
– У тебя была причина в Тельман податься? Была. У нас с Колькой была причина за тобой поехать? Была. О чем говорить? Вовсе не о чем.
– Слушай, а он здорово придумал!
– обрадовался Колька.
– Коротко и ясно. Поехали - приехали.
– Ладно!
– Нурлан встал.
– Темные вы люди. Не знаете: чем проще роль, тем артисту труднее. И вообще вы ни фига не понимаете, как артистам живется! Прошлой зимой у нас в клубе артист выступал. Со сказками про Алдар-Кос #233;. Чапан драный, шапка облезлая - живой Алдар-Косе. Он серьезно говорит - все в клубе смеются. Он смеется - а ты плачь. Вот кто такой настоящий артист! Рваную шапку снял, чапан сбросил - вот он я! Черный костюм, рубашка с галстуком. Люди хлопают, он им кланяется: спасибо. Понимаете? Не ему люди кланяются, а артист - людям. Но все видят: талант, знает свое дело. Людям - отдых, ему - работа, оч-чень трудная. Я читал про дирижера: за один концерт он столько физических сил расходует, сколько шахтер за две смены. Шахтер! А вы… - Нурлан махнул рукой.