Чет-нечет

Маслюков Валентин Сергеевич

– Черт с ним, с рваньем, – сказал малый весело. –Лохмотья, дрянь, и в кабаке не возьмут, на полчарки не хватит.

– Сукно доброе, – возразила смирная пожилая женщина.

– Твое что ли? – насмешливо заметил кто-то в толпе.

Подыскали подходящую слегу – толстую длинную жердь. Слегу вставили между ног, Руда безучастно позволял себя перекладывать. Руки завели ему назад над головой, так что дерево, а его между тем продвигали, уперлось в запястья, и мужики стали налегать, чтобы продернуть дальше. Но то ли Руда – полуживой, покалеченный – изворачивался, то ли они мешали друг другу, но все не могли сладить, попасть

слегой между рук, зря надсаживались, сбивая в кровь стянутые вместе запястья. Вознеслась брань, крики, мужики злобно пыхтели, придавив Руду; забегая с разных сторон, тяжело топал Варлам, ронял матерные слова и едва находил, где подсунуться, чтобы пнуть сапогом. А когда изловчился – в самый клубок саданул носком, попал по твердому – отчетливый сухой стук и всхлип.

Мужики поднимались. Руда обмяк, дерево продернули как хотели, насквозь: между связанными ногами, вдоль спины, и через руки. Варлам мог пинать куда пришлось: в живот, в голову, в пах. Руда лежал боком, растянутый на слеге, и при каждом ударе вздрагивал, что дохлая скотина. В голове у него помутилась, беспомощный, в обмороке от боли, от слабости, от потери крови, он протяжно стонал, мало что уже сознавая.

Подняли слегу, приняв ее за далеко выступающие концы, Руда провернулся брюхом к земле и провис.

– О нет, нет! – бессмысленно прошептала Федька.

В страстной муке ощущала она раненное плечо Руды, нестерпимо вывернутое. Руда сипел, роняя вперемежку со стонами обрывки проклятий и богохульств; длинная жердь упруго подрагивала, и каждый толчок пронизывал его мукой.

Против пылающего темно-красным огнем сруба очертания мужиков и растянутое между ними тело наполнилось тенью, тень истончалась жаром, слега терялась, обозначенная исчезающей чертой, – казалось, Руда завис без опоры. Усилие чужой воли оторвало его от земли, покачиваясь, воздымался он все выше и выше, пока не поднялся над головами, и здесь исчерпано было усилие, он парил, отторгнутый от земли.

Однако стали Руду опускать – не смогли вздеть на жар – высоко, видишь. Изъеденные огнем головни бревен светились насквозь, но не рассыпались, стояли стеной по-прежнему, в щелях проглядывало раскаленное нутро. Помешкав, мужики отпрянули вместе с Рудой, опаленные и сами. Они уложили слегу на плечи и пошли в обход, забирая подальше от жара.

Толпа жадно сдвинулась, поволокла, и Федька пошла вместе со всеми, спотыкаясь. Ее остервенело пихали, пробиваясь вперед, ее теснили, Федька уступала, не взглянув, пока не оказалась позади сомкнутых спин. Шебуршение, перепалки, еще пытался кто-то переместиться, но вот напряженная любострастным волнением толпа замерла, и наступило молчание.

Все поднимались на цыпочки, вытягивали шеи, пару человек сорвались бежать, а иные из бегавших возвращались обратно. Что-то впереди происходило, доносились стоны Руды.

Два парня с пыхтением тащили бочку. Катить не получалось, несли на руках и возле Федьки бросили стоймя. Вскарабкались на бочку сразу трое, задранные подбородки, лица их озарил свет, полез еще один, и другие сюда же лезли, жались, цепляясь за стоявших.

Там, впереди, с Рудой что-то делали, там было напряженное молчание, а здесь не могли угомониться, шипели друг на друга. Потом целой гроздью с бочки сверзились, рухнули с шумом, криком, грохотом. Раздался смех. На задах толпы оглядывались и, предоставляя

шалунам копошиться в темноте, снова обращались туда, где происходило главное.

Резаный вопль.

И после короткого промежутка снова – звериный вопль.

Руду положили на угли. Вибрирующий, неимоверно протяжный рев, не прекращаясь, отзывался в Федьке лихорадкой. Кровавый сгусток пламени лизнул под одеждой, покатился и на бедре сгорел. Новый огонь припал на спину, пламя занялось меж лопаток, Федька передернулась и сбросила с себя сгусток жара, но огонь сыпался на нее искрами, вызывая жгучий зуд, лохмотьями шелушилась горячая кожа, разламываясь, ошметки проскальзывали глубже под рубаху и пекли, куда попадали.

Содрогаясь всем своим существом, Федька сцепила зубы, чтобы не закричать. Порывами накатывались вопли Руды.

В чаду, охваченная пожаром, величайшим напряжением воли она сохраняла в себе остатки сознания и вопреки пожиравшему ее наваждению ясно видела: если не устоит, утратит над собой власть, то пропадет – сгорит вовсе, дотла. Жар перехватывал дыхание.

– Стойте! – пыталась Федька вскричать, никто не оглянулся. Она корчилась и звериным стоном ревела в голос один с Рудой – никто не слышал. – Стойте! – прохрипела она чудовищным усилием – в спины. И прорвала пелену немоты: – Остановитесь же! Довольно!

Факелом вспыхнула Федька, и только слепые не видели.

Они не видели. Но крик, искаженное Федькино лицо понуждали людей оборачиваться, когда рванулась она к Руде, все раздались.

– Снимите его с огня! – бесновалась Федька.

Руда лежал боком, распятый на дереве. Может быть, его сняли с огня еще до того, как Федька начала кричать, – жгли его поначалу на испытание, для острастки. Он стонал, прожженные тряпки на животе дымились. Опустившись на колени, голыми руками Федька принялась обрывать тлеющие лоскутья, то, что осталось от кафтана; щека под щетиной у него покраснела и припухла, и рот он не закрывал, испуская скрежещущие звуки.

Федька тушила разбойника, и пламя на ней спадало, бледнело и растворялось, обращаясь горячей водой. Одежда вся уцелела, прожженных дыр, как у Руды, не явилось, но под рубашкой, когда полотно касалось тела, Федька чувствовала ожоги.

– Не знаю мальчишки, – прошептал Руда, выдавливая по слову. – Не поджигал. Христом-богом молю…

– Это не тот! – сказала Федька. – Не уверен, что это тот. Мог обознаться. В темноте. Разобраться надо. Давайте его в съезжую.

– Не тот? – переспросил Варлам в угрожающем возбуждении. – Не тот, стало быть, – повторил он, словно бы сдерживая себя; казалось, нащупал он некое важное обстоятельство и только исключительная приверженность к истине заставляет его теперь медлить, выверяя свои умозаключения, прежде чем окончательно высказаться.

Федька оглядывалась и держалась настороже, она испытывала подозрение, что стоит оставить Руду без защиты, как они его растерзают.

– Не тот, – подтвердила она по возможности хладнокровно.

– А сам ты тот? – проревел целовальник, выдавая наконец заветную мысль. – Сам ты кто? Тот или не тот? Чей ты детина, сукин сын? – Кулаки его беспокойно гуляли.

Федька вскочила, чтобы не подмял брюхом.

– Отец мой, – закричала она, впадая в исступление, – служилый, государев человек, подьячий Посольского приказа. Не тебе чета! Отец мой четырем царям служил!