Чет-нечет
Шрифт:
– И прочь тогда! Прочь с дороги, сукин сын, коли отец твой подьячий! – наступал Варлам, опрокидывая в яростном натиске всякий смысл.
Косо надвинутая чалма, из-под которой сверкал единственный глаз, сообщала Варламу устрашающий вид, но едва ли могла что прибавить по части вразумительности. Брызгами летела с губ слюна. Непроизвольно отстраняясь, Федька вынуждена была переступить Руду и оставить его у себя между ног – тот сипел и ворочал зрачками.
– Сам ты зажигальщик! – внезапно прозрел Варлам. И запнулся, ошеломленный открытием.
– Одной веревочкой повязаны! – высказался кто-то в обобщающем смысле.
– Подьячий …..! Крапивное семя!
– Своих покрывать!
– Как же, глянь-ка: уже не тот!
Озлобление прорвалось, такой поднялся гвалт, что Федька голос посадила, пытаясь удержать толпу.
– Вяжи вора! – издал Варлам торжествующий вопль, схватил Федьку. Она рванулась высвободиться. Варлам крепко стиснул тонкое Федькино плечо, не под силу ей было отцепиться от толстого, с бычьей шеей мужика. Сам Варлам выпустил ее, чтоб ударить.
Замахнулся – ахнуть никто не успел – Прохор перехватил руку, вывернул, и Варлам прогнулся назад. А в довесок Прохор смазал его под самый тюрбан. Целовальник звучно плюхнулся наземь.
Прохор бешено оглянулся в расчете на возражения.
Возражения имелись, но никто не высказывался.
Через миг Прохор заметил достаточно хладнокровно:
– Он – не поджигатель. – В сторону Федьки указание. – Этого, – кивнул Прохор на Руду, – с дерева снять и сейчас в съезжую. Разберемся.
Толпа роптала. Не нравилась ей такое самовольство. Возражений не слышно было, а роптали враждебно.
– В съезжую, я сказал! В тюрьму то есть! Не на волю – в тюрьму. Колодки, рогатки, цепные стулья, железные наручи – тюрьма! Там людей смиряют, – Прохор убеждал руками, лицом, движением бровей ухитрялся указывать на изобилие смирительных средств, которые найдет в тюрьме поджигатель. Поразительно, что Прохор не злился, горячился так легко, что владел собой совершенно. И больше того – он смеялся, хотя не каждый это мог заметить. Прохор в душе потешался, укрощая буйную, но родную ему стихию толпы.
Молчали. Варлам, в значительной степени убежденный, сидел на земле, потряхивая головой, и решил погодить со вставанием.
– А что, в самом деле! – догадался наконец кто-то в толпе. – Право слово, кнут не бог, а правду сыщет!
– В тюрьму – не на волю, – заметил другой. – Все поведем, кто ни есть, все до одного поведем. Не уйдет небось!
Под утро, когда пришла пора расставаться, Федька не посмела приставать к Прохору с новой просьбой, а жутко ей стало возвращаться в опустелый дом. Прохор, однако, и сам задумался.
– Пошли ко мне? – предложил он.
– А Вешняк? Если придет.
Еще поразмыслив, Прохор махнул рукой: ладно, у тебе переночую.
Они заперлись в доме и сразу, не зажигая света, стали укладываться по лавкам.
– А ведь, – сказал Прохор сонно, – ведь тот был разбойник, из городни. Ты же его узнал.
Федька повернулась на голос и принялась оправдываться. Она стала объяснять свой крик у пылающего сруба, не поминая, однако, о самосожжении, она волновалась, а Прохор хранил молчание.
Прохор спал.
Опустошающее изнурение испытывала Федька, сон не приходил.
Ощупывая себя под рубашкой, она обнаружила болезненные следы: кожа зудела, словно обожженная горячей водой.
Это страшило.
Прохор спал, как спит здоровый уставший мужчина.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. В КОТОРОЙ ОБЪЯСНЯЕТСЯ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА «ПРИСТАВИТЬ»
Когда Федька проснулась и увидела распаленные солнцем щели ставен, то не сразу смогла сообразить, который теперь час. Прохор ушел на рассвете. Середина утра.
Поразмыслив, она стала собираться в приказ. Руда, верно, уж извлечен из тюрьмы и поставлен перед судьями. Следовало бы объясниться с Патрикеевым. Возбуждение прошедшей ночи опять захватывало Федьку, дожевывая на ходу ломоть хлеба, она заперла калитку и – несомненно – спрятала ключ.
И только добравшись до Фроловских ворот, обнаружила неудобную железяку на ладони.
В нездоровых раздумьях Федька стояла, вперивши взор в предмет своих внутренних разногласий, и тут окружили ее стрельцы. Зыркнув по сторонам, Федька к безмерному удивлению обнаружила себя под стражей.
Пристав, печальный, больной человек лет пятидесяти, – Федька его признала: Еремей Болховитин из детей боярских, буднично объявил, что велено доставить Федора Посольского в съезжую избу ни малого часа не медля. Воевода гневается, добавил он, почему-то понизив голос.
– Я туда иду, в съезжую, – возразила Федька.
– Приказано препроводить, – настаивал на своем понимании событий пристав. О страже он не поминал, но стрельцы дело знали – стали с боков. Неопределенное выражение «препроводить» можно было толковать как угодно, после первого неприятно кольнувшего ее удивления мелькнула надежда.
– Я все равно туда иду, – упорствовала Федька.
В ответ послышалось не хорошо звучащее уточнение:
– Федор Иванов сын… Малыгин прозвище Посольский?
– Ну, – сказала Федька, с некоторым облегчением отметив, что ее назвали все ж таки сыном, а не дочерью – это разом снимало половину опасений. – Ну я…
– Евтюшка к тебе приставил, – закончил пристав.
Евтюшка, совсем поразилась Федька. Ключевое слово «приставил» многое объясняло, но еще больше запутывало. Приставил – значило, что Евтюшка, подав челобитную с обвинением против Федьки Малыгина получил право доставить ответчика в суд с помощью пристава. Но какого черта нужно было Евтюшке от Федьки, этого невозможно было вообразить.