Чет-нечет

Маслюков Валентин Сергеевич

Дело сделано.

Заметно успокоился и князь Василий – его, воеводским, рвением сомнения разрешились, концы с концами сошлись, осталась необходимая, но мелкая писарская работа, которая не требует уж ни озарений пытливой мысли, ни вмешательства властной руки.

– Чепуха какая! – сказала Федька. – Что же я сумасшедший, эту дурную, безмозглую кабалу писать? Что за сорок пудов меда? Где они? Что за галиматья?

– А я что ли полоумный эту чушь сочинять? – оскорбился Евтюшка. Глянул нагло, но хватило его только на самое короткое столкновение, глаза отвел и дальше общался с ответчиком только через судей.

– Товарищи твои, площадные подьячие, признали, что ты кабалу писал!

– Да и ты мог подделать – никто не отрицал. Ты же хвастал, что можешь любую государеву грамоту подделать.

– Кому я хвастал? Кому? Не говорил я такого никому!

– Мне говорил! – сказал Евтюшка со злобной твердостью в голосе.

– И мне говорил, – поддержал Иван Панов. Он оставался на коленях, дожидаясь разрешения встать, рассчитывал он, что будет ему знак: уже, мол, все, пора, вставай.

– Что же ты государева слова не объявил, если я вел с тобой такие непотребные речи? – с натужной язвительностью вопрошала Федька.

– А думал, спьяну сболтнул. А вон как вышло! Эва, куда зашло! – присвистнул кабатчик.

– Я был пьян?! – потерялась Федька. – Да я с тобой и рядом не сидел!

– Пьян, – хладнокровно подтвердил Иван Панов. – На ногах не держался. Уж мне ли пьяного не узнать? А пьян ты был, Федя, как свинья, – он презрительно сплюнул. И покачал головой, сокрушаясь человеческому падению. И провел ладонью, оглаживая череп – словно самого себя успокаивая.

Открыла Федька рот… и закрыла. Все, поняла она, утопили. В ложке с водой утопили. Бессильное бешенство душило ее. Провели. Грубо, откровенно, пошло. Так грубо, так незатейливо, что в самой невероятной, крайней, невозможной простоте обмана заключалось недоступное обыкновенным людям, вроде Федьки, величие. Это надо уметь еще – утопить в ложке с водой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. НЕОЖИДАННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ИГРЫ В ЖМУРКИ

Сердце быстро стучало, разрывалось, только Федька не сознавала этого: что сердце, что пылают щеки, стиснуты пальцы, ничего этого про себя не знала, захваченная порывом злобы, которая мешала ей и говорить, и соображать, и даже стеречься, избегая ловушек, отыскивая спасение.

– Признай, Федор, – сказал дьяк Иван будто сквозь пелену, – что ты написал в шутку. Как пояснил нам тут Иван Панов. – Каждое слово дьяк Иван произносил раздельно и внятно, по слову вдавливал свою мысль в Федькино горячечное сознание.

Остатков соображения хватило у Федьки, чтобы задаться вопросом: не прав ли дьяк? Когда предлагает не оправдание, но выход, выход из западни, возможно, единственный. Дьяк не пытался оспаривать обвинение, потому что знал ему цену, не обвинение его заботило, не оправдание, а выход. Выход же был один: не вперед, не назад, а в сторону. Ума у Федьки хватило, если не сообразить это все сразу, то хотя бы почувствовать. Выдержки не хватило. Не битый она была боец и горячий.

– Я не писал! Да не писал я ничего, никакой вашей кабалы! – закричала она, срываясь.

Князь Василий скривился, как от неверного звука в хорошо разложенной на голоса песне. А дьяк Иван протяжно вздохнул и закрыл лицо ладонью.

– Не знаю никакой кабалы, – кричала Федька в исступлении, – сговорились против меня! Обман, ложь, враки! Я вам мешаю, догадался я о кое-каких делишках! Евтюшка с Иваном стакались…

– Хватит! – рявкнул князь Василий. – Довольно! – сказал он чуть потише, зыркнул быстро на Федьку, на кабатчика, на Евтюшку. – Будет, поговорили! Пристав! Федьку Посольского в тюрьму. Тюремный целовальник где?

Через распахнутую дверь в комнату прибывал народ. Федька никого не видела, она дрожала, и разговоры, и голоса едва доходили до сознания.

– А этого? – спросил Патрикеев. – Ивана Панова куда?

– На крепкие поруки! – сказал князь Василий.

– Обоих на поруки! – возразил дьяк Иван. – Дело того не стоит, чтобы в тюрьму, куда они денутся?

– Этот сознался, а тот нет.

– Обоих на поруки, князь Василий Осипович, – сказал Иван Патрикеев предостерегающим тоном. Он тоже начал подниматься, лицо его было тяжело. Такую Иван Патрикеев нес в себе тяжесть, что жутко становилось – выдержит ли. Они с князем Василием смотрели друг на друга, не уступая, и что-то между ними происходило для всех закрытое. – Пусти Федьку Посольского на поруки, – повторил Патрикеев.

Князь Василий неспешно поднял руку и сложил кукиш.

– Вот тебе Федька!

– Не смеешь! – воскликнул дьяк Иван, словно хотел предупредить оскорбление – и не успел. – Не смеешь… – дыхание перехватило, дьяк побелел, приоткрытым ртом ловил воздух. – Не смеешь ты… Иван Панов с тобой делится… Вор!

– А вот! А вот! – потрясал князь Василий кукишем. Страшный вид Патрикеева и смысл сказанного поколебали наглое самодовольство воеводы, хоть и размахивал он кукишем, а казалось, что защищался. Бледный, едва владеющий языком Патрикеев заставил воеводу отступить, тот струхнул и подрастерялся, во взгляде, что бросил он на Федьку, было сомнение.

– Не смеешь… не сме… – Патрикеев судорожно глотнул, замер с застывшим выражением боли, рот оставался открыт, но дыхание оборвалось. Левая рука, приподнявшись, зависла, правой он опирался на стол.

Федька кинулась на помощь, порыв ее всколыхнул остальных.

– Посадить его! Посадить! – раздавались голоса.

– Воды! – закричала Федька. – Дайте воды.

Глаза Патрикеева остановились, неестественно большие зрачки создавали видимость крайнего изумления, словно увидел он сквозь Федьку, сквозь стены нечто невообразимо далекое, увидел и не сумел понять, остолбенел, пораженный в сердце. Его схватили с боков и за плечи, стали усаживать, и Федька по трепету в закоченевшем лице догадалась, что он пытается устоять вопреки давлению. Все вокруг, возбуждая друг друга, гомонили:

– Посадить его! Садись! Отдыхай, Иван Борисович, посиди! Отдохни, государь!

Они усадили его и держали на стуле, чувствовали под рукой его беспомощные, как дрожь, попытки встать.

Нужно было ему вздохнуть, заглотнуть воздух, – и не давали. Лицо его сделалось белей бумаги, все сразу оросилось крупными каплями пота.

– Да воды же! – металась Федька и понимала, что все делается не так и не то.

Кто-то потянул за плечо, она досадливо выворачивалась, потому что они оттягивали ее от дьяка, не понимала, куда тянут, как не поняла и голоса воеводы: