Чет-нечет
Шрифт:
Щелкнув пружиной, она поставила курок и сдвинула крышку у полки, чтобы проверить остался ли затравочный порох. Вешняк уже бежал к ней от амбара с топором в руках.
– Не ходи! – тихо прошипела Федька. – Стой здесь.
Но Вешняк, ухватив топор почти за самое железо, не отставал. И пока они препирались горячим шепотом, послышался резкий высокий голос:
– Да я, собственно, мимо проходил. Дай, думаю, загляну на огонек, вот Федька-то удивится.
Евтюшка. Прекрасный эллинский бог из хромых площадных подьячих.
Евтюшка помахивал прутиком. И, попирая ногой поваленную наземь калитку, прутик затем бросил, поскольку
– Неужто ж, думаю, Феденька не удивится, – повторил он неверным от скрытого возбуждения голосом. Как бы это Феденьку удивить!
– Удивил, – хмуро подтвердила Федька, убирая пистолет.
– Да уж… вижу. С перебором. Значит, тогда я пойду, раз так. Пошел. До скорого свидания, – развел руками Евтюшка и, неумело насвистывая, двинулся через двор к воротам.
Надо признать, Федьки повторно тут онемела, не просто уже удивленная, а ввергнутая в какое-то отупело бессмысленное состояние. И выглядела она при это весьма красочно – с бесполезным своим пистолетом, вся в белом – в белой рубахе распояской, белых штанах, и со всклоченной гривой.
– Как ты сюда попал? – только и нашлась она, когда гость загремел засовом.
– А через забор, – охотно откликнулся Евтюшка. – Через забор, Феденька, через забор. Да, через забор…
– Стрельни! – метнулся к Федьке, дрожащий от возбуждения Вешняк. – Чтоб чуток удивился. Пальни!
Федька задрала ствол вверх и потянула спусковой крючок. И еще раз нажала, и два, и три, прежде чем поняла, что толку не будет.
– Кремень поставил? – быстро спросил Вешняк.
В то время как, остановившись в отворенной калитке, одной ногой на улице, опершись плечом о столб, Евтюшка дожидался, когда они там разберутся.
– Поставил! Это ты пружину спустил! – Показала неподвижное колесо. – Пружину спустил… – Она подняла глаза на Евтюшку, тот выразительно плюнул и удалился, посчитав, очевидно, что прибавить к своему торжеству уже нечего. – А ключ у нас с тобой вообще дома лежит, – закончила Федька строго. И глянула на мальчишку – он скис.
Так уморительно скис, что она не выдержала и хмыкнула. Применяясь к ее настроению, Вешняк осторожно улыбнулся. И невозможно было глядеть на эту блудливую рожицу без смеха. Федька прыснула, хватая зубами губы, – оба принялись хохотать.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. КОТОРАЯ СОДЕРЖИТ РАССУЖДЕНИЕ О БЛАГОДЕТЕЛЬНЫХ СВОЙСТВАХ ЖИТЕЙСКОЙ МУДРОСТИ
Во втором часу дня, то есть через час с небольшим после рассвета, когда приказные сходились на службу, человек сорок посадских уже стояли перед съезжей избой на правеже. Шум, с которым десять приставов одновременно выколачивали недоимки, неумолчный и мерный, как верховой ветер в лесу, проникал в помещения съезжей и разносился по площади до самой соборной церкви во имя Рождества пречистой богородицы.
Приставы, а были это всё городские пушкари, разделили должников между собой и лупили их тонкими палками по икрам с неостывшим еще усердием, которое подогревало и самоличное присутствие праветчика – недельщика Ямского приказа. Московский человек прибыл
Ямской недельщик, седобородый с отечным ямковатым лицом сын боярский в зеленом кафтане с позолоченными пуговицами, в красной, унизанной жемчугом шапке, сидел на поставленном посреди площади стуле. Усталый уже с утра, утомленный однообразием извечной череды должников, начало которой терялось где-то в дремучих годах прошлого, а конец, извиваясь по городам и весям, уходил в предбудущие времена, ускользая от постижения, старый недельщик поерзывал на твердом сидении и озирал порученное ему дело взглядом бесцветным и равнодушным.
Из окон приказных сеней наблюдали за действием палок подьячие. Работать не хотелось. К тому же столпившиеся у окна приказные подпали под возбуждающее влияние Ивашки Зверева. Ивашка заведовал денежным столом и, хорошо разбираясь в числах, убедительно представил товарищам, что сумма в 243 рубля 8 алтын и 2 деньги с полушкой, которую пытался взыскать ямской недельщик, в два с лишним раза меньше пятисот девяноста семи рублей, которые недобрали с посада по основной подати, поступавшей во Владимирскую четверть. Править четвертные деньги еще и не начинали.
Не подходила к окну и не горячилась только Федька, попросила у Шафрана квасу, чтобы развести загустевшие чернила, и принялась за работу. Никто ее особенно не трогал, не задевал и не пытался вовлечь в разговор. Это и успокаивало, и тревожило. Она угадывала никем пока не высказанное, но въяве существующее мнение о необходимости осторожного обращения с юным подьячим.
В признанном прозвище Посольский не было ни одобрения, ни насмешки, ничего пока, кроме меты, отделявшей ее от остальных. Мета эта означала «чужак», что-то вообще непонятное, что-то такое, что трудно было поставить в ряд и соотнести с привычными представлениями. Федька чувствовала, что все посматривают на нее и чего-то как будто ждут. Вполне обозначившееся уже недоумение было бы, возможно, еще больше и опаснее, если бы приказные не чуяли особые отношения ее с дьяком Иваном. Учуяли их в самых ничтожных еще проявлениях и замерли в стойке, не имея на этот счет до поры ни мыслей своих, ни суждения. Мыслей, ясное дело, не остановишь, будет, дай срок, и суждение. Но в самой очевидности отношений, которые означали искательство со стороны младшего и снисходительное покровительство сверху, заключалось Федькино оправдание. Льстивая искательность, которую предполагали в ней товарищи, снимала с нее значительную часть подозрений в том необыкновенном, не похожем, за что засекают на смерть кнутом и отправляют на костер.