Чет-нечет
Шрифт:
– Достойно сказано! – поддакнул кто-то из размякших от первого пьяного тепла подьячих.
Брошенная от неожиданной Полукарпиковой грубости к не менее того внезапным доказательствам возвышенных чувств, которые выставил ей на вид Евтюшка, Федька не имела столько душевной изворотливости, чтобы сообразить ни к чему не обязывающий ответ. Она мешкала, и Евтюшка отвернулся с выражением не лишенного печали разочарования.
– Слабы есьмы, – сочувственно кивнул ему Тятин, рослый мужчина с неожиданно расслабленным голосом, – тварь от твари, сиречь друг от друга, не можем единого слова досадительного претерпеть! Не взираем на начальника веры и совершителя Исуса, столько пострадавшего ради нас!
Евтюшка с бесспорной мыслью согласился и покивал Тятину, как бы разделяя
Дважды оплеванная в течение короткого, на две поспешных оплеухи промежутка, Федька безгласно застыла, чувствуя, что закипают слезы. Спасителем выступил вдруг Шафран. Всеми оставленный, он заскучал и заметил тут, отвлекая внимание на себя:
– Пожар. Пожар, – повторил он, когда обнаружил, что люди ждут разъяснений. – Шел, за церковью Преображения горит.
– По правую руку или по левую? – послышались встревоженные вопросы.
– По правую. Баня горит. Белая слободка, монастырская. Никольского девичья монастыря беломестцы горят.
Однако на такую сушь пламя далеко могло разметать, гости нахмурились, прикидывая, откуда ветер и далеко ли до собственного двора. Запоздалый, донесся удар колокола, звонили от Преображения. После недолгих препирательств сошлись на том, чтобы послать на крышу мальчика, пусть глянет «не перекинуло ли?»
– Что? – стали шуметь гости, едва, удерживая равновесие, вскарабкался на конек высокой крыши паренек.
Ветер вздул рубаху, обнажил впалый живот и, покачнувшись, мальчишка уцепился за край бочки, шатко поставленной на помост из двух досок. Не ухватился бы – понесло бы мальчишку в поднебесье мимо редких розовых облаков.
– Что? – нетерпеливо кричали снизу.
– Кажись, горит, – сообщил наблюдатель, когда утвердился.
Начались бестолковые с повторами переговоры: где горит, куда несет, высоко ли пламя, черный дым или сизый? Ответы следовали по большей части успокоительные. Возможно, из-за предельной, до полной даже невнятицы краткости.
– В бочку не лезь, – свирепел Подрез, – стой так! Не лезь в бочку, щенок! – Не находилось у Подреза ничего под рукой, чтобы запустить в мальчишку, но тот и сам оставил затею перебраться в опасно неустойчивую бочку. – Будешь стоять, – орал хозяин, задравши голову, – пока не погаснет!
– А как все сгорит? – справедливо обеспокоился наблюдатель.
– Когда все сгорит, тогда и слезешь! И только сунься мне в бочку!
Надо думать, Подрез имел основания подозревать изворотливого щенка в намерении, засунувшись в пожарную бочку, укрыться от хозяйского глаза. Вынужденный отказаться от заманчивого замысла, мальчишка уселся на крышу верхом – оседлал конек и застучал пятками. Таковой бунт, помимо наглядности, имел еще и то преимущество, что оставался никому не понятен, кроме самого бунтаря, и потому не подлежал наказанию.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. КАК ПОССОРИЛИСЬ СЕМЕН ЛЕОНТЬЕВИЧ И ЗАХАР СЕРГЕЕВИЧ
Из раскрытых окон, раздражая воображение, доносились дурманящие запахи сказочных стран. Корица, шафран, перец. Цветочный аромат благовоний. Резкий дух водки – анисовой, а также тимонной, загадывали знатоки, возможно, ландышевой, настоянной на сосновых побегах. Заморский букет романеи, бастра, мушкатели, венгерского и волошского вина и чего там только еще бывает.
Следуя повторным приглашениям, неспешно и нехотя дорогие гости поднимаются в просторную горницу, и самое щедрое воображение теряется перед действительностью. Трепетный миг нетронутого великолепия! Вытянулся длинный составной стол накрытый цветными скатертями. Начищенное олово, серебро, стекло. По счету уложены маринованные лимоны, тогда как ранние огурцы и редиска возвышаются не мерянными горами. Рубленная рыба с вынутыми костями, прожаренная в чистейшем масле, была изготовлена в виде покрытых чешуей гусей и кур, причем отсутствие крыльев возмещалось наличием пышных хвостов из петрушки. Жаркие пироги таили в себе начинку из яиц, перца, сыра, вязиги, гороха, всевозможных каш, мяса и рыбы, заячьих почек, мака, меда, репы, капусты, грибов и моркови. Достойно были представлены и караваи,
Рачительный хозяин расстарался на славу. Однако легкомысленно было бы полагать, что самое трудное осталось для него позади. Подрез так не думал. Он знал, что настоящее испытание начнется, когда подойдет пора рассадить гостей, сообразуясь с нигде не записанным и ничем не измеренным достоинством каждого. По правую и по левую руку от хозяина, который воссядет в красном углу под божницей. Кто сядет дальше, кто ближе. То есть по московскому местническому счету, кто выше, кто ниже. Бояре, окольничие, думные дворяне, имея на сей случай нарочные разряды и книги, где записаны были службы родственников и предков, не могли разобраться, кому куда сесть. В присутствии царя под стол лезли, лишь бы роду своему потерьки не учинить. Что же говорить тогда про подьячих, ни в каких разрядах не записанных, имеющих самое превратное представление о своих родовых счетах! Потому-то Подрез, предвидя величайшие осложнения, предусмотрительно отказался от мысли рассаживать гостей самочинно. Понимая только, что никто не решится оспаривать место Шафрана, взял он его под локоть и повел, избегая обеспокоенных взглядов, которыми тревожили его оставшиеся без руководства гости. Вслед за Шафраном, поперли, грубо напирая друг на друга, Тятин, Губин и Куприянов, за ними еще несколько подьячих, отмеченных должностями и состоянием: один владел половиной деревни и тремя четвертями мельницы-крупорушки, у другого не было мельницы, но имелась полная деревня в три двора; один в голодный год закабалил четырех гулящих людей, другой закабалил только одного, но зато человека оседлого, посадского, да в урожайную, сытую пору. Словом, все это были важные сами по себе, но сложные для учета обстоятельства, и многое потому зависело от обыкновенной изворотливости.
Рослый, нескладный Тятин, догадавшись залезть в узкий проход вдоль стены, хоть и оказался на время дальше других от красного угла, обеспечил себе место по левую руку от хозяина, потому что обойти его теперь можно было лишь небезопасным прыжком через уставленный яствами стол, который и без того подрагивал и звенел, поддаваясь напору не теряющих времени гостей. Миг промедления и сгубил Куприянова с Губиным – увлеченные было примером Тятина, оба одновременно, как бы уступая друг другу, они подались обратно, бросились назад, чтобы захватить место по правую руку от хозяина сразу за Шафраном. Да не тут-то было! Молча, сохраняя пристойность, пихались они плечами, неловко скользили по навощенным половицам, пока товарищи их проворно занимали четвертое, пятое, шестое и все остальные места, включая и место «последнего подьячего», которое оказалось на сей раз за Федькой.
Уступать попросту было некуда – оставалось одно достойное место на двоих, а бороться кончались силы. Нос к носу, красные и взмокшие, вынуждены были Куприянов с Губиным остановиться, чтобы перевести дух, и дух этот, чесночный и водочный, сипло прорываясь между губами, не освежал разгоряченные, укутанные бородами лица.
– Семен Леонтьевич! Захар Сергеевич! – сказал Подрез, беспокойно переводя взгляд с одного на другого. Соперники обернулись, ожидая от хозяина решения какого и приговора. Но в том-то и штука, что Подрез не мог выносить приговор по существу, не опасаясь нажить врага. – Прошу вас! – сказал Подрез как можно убедительнее. – Захар Сергеевич! Семен Леонтьевич!
Тогда соперники обратили искательный взор к близким соратникам и друзьям, но нигде не встречали опоры – товарищи прятали глаза.
Сгущалось чреватое несчастьем молчание.
Холопы, оставив на время ружья и сабли и только разбойничьи рожи свои не переменив, вкрадчиво ходили за спинами гостей, тянулись наполнить чарки. Приходилось однако ждать, чтобы можно было возгласить здравицу за государя, – пить государево здоровье под ожесточенные перепихивания Семена Леонтьевича и Захара Сергеевича дело во всех смыслах ненадежное. Гости подносили чарки к устам, принюхивались да замирали в сладостной муке.