Чет-нечет
Шрифт:
Неосторожно остановившись (он еще только подступал к задушевному), Подрез обнаружил, что гости, удовлетворенные сказанным, вовсю пьют и галдят о своем.
– Не переживай, Дмитрий! – ободрил хозяина Жила Булгак, зачерпывая ложкой икру. – Небось не выдадим!
– Было бы чего! – воскликнул долго молчавший Шафран. Видно, наконец, и его развезло. Рачьи усы его обмякли и опустились, закрывая уголки рта, бурые пятна на щеках и на носу расползлись вширь, придавая заслуженному подьячему вполне проваренный вид. – Всякое бывает! – продолжал он и понюхал лимон, прежде чем вонзить в него зубы, как в яблоко. – У государя под боком… – здесь, наказанный за жадность, Шафран раскашлялся и отбросил надкушенный плод, – в Земском приказе корчма. В Земском приказе! Там корчемников по всей Москве ловят и там корчма! Метельщики все в приказе сплошь из беглых служилых – солдаты, рейтары, стрельцы, и таких же берут. Всей артелью торгуют вином и табаком. Денег нет – заклад возьмут, заклада нет, так они и краденое примут. – Разгоряченный Шафран говорил с напором, который можно было принять и за возмущение. – Деньги эти метельщики делят помесячно, и что месяц приходится им на брата…
– Перекинуло! – раздался истошный вопль.
Кричал не Шафран. Очевидно, не Шафран – этот смолк, озираясь, откуда крик. Замерли гости, Шафран замер, и ликующий вопль повторился – за окном в синеющих сумерках. – Переки-инуло! – кричал мальчишка с крыши. – Горит! Ух, как горит!
Протянувшись за спиной Шафрана, Подрез сунулся к окну:
– Куда перекинуло? – вывернул он голову.
– Леший его знает куда! – слышался бодрый голос.
– Вся слобода горит?
– Не… не вся. Куда там вся! – словоохотливо отвечал соскучившийся по обществу мальчишка.
– Не вся, – повторил Подрез, усевшись на место. – По скольку, говоришь, выходит у хлопцев на нос?
– По пятнадцати рублей что ни месяц. Как месяц, так пятнадцать рублей, – отвечал Шафран, он, кажется, еще прислушивался, не станет ли мальчишка кричать.
Кто-то присвистнул:
– По пятнадцати! Гребу-ут! Это, я тебе скажу, гребут!
– От винной, от табачной продажи, – пояснил Шафран, – по тысяче рублей в месяц на круг выходит.
– По тысяче! Мать честная!
– Слышь, Дмитрий, – обратился Шафран к Подрезу, – послал бы ты человека на пожар. Неровен час, куда еще перекинет. – Подрез кивнул: пошлю. – Кости, карты подделывают, – продолжал рассказчик. – Да они же держат малых ребят для этого… для содомского греха. У Воскресенских ворот.
– А откуда он знает? – растроганным голосом, дрожащим и грудным, спросил вдруг Полукарпик. Слезливые интонации едва ли были вызваны печальной участью малых ребят, которых земские корчемники растлили для своей корысти, – трогательные нотки подразумевали любовь к Подрезу, отцу родному, не использованные вовремя, они предназначались теперь Шафрану, рассказчику, а вопрос сам задан был Федьке.
– Люди говорили, – приглушенно отвечала она.
– Люди? – без причины громко, на всю горницу удивился Полукарпик. – А люди откуда знают?
– Люди? – в затруднении помедлила Федька. – Люди на Земском дворе мимо государева кабака покупали вино. Вот и знают.
– Покупали?! – не то вопросительно, не то утвердительно повторил Полукарпик и, усомнившись, покачнулся. В размягченной голове Полукарпика отвердела мысль. – Люди покупали! – язвительно протянул он. – А откуда тогда… откуда, что по пятнадцати рублей? Которые покупали, откуда знают, что по пятнадцати рублей на месяц выходит?.. Ага! – пьяно обрадовался Полукарпик, он ухватил свою мысль покрепче и цепко ее держал. Смелый, хотя и неверный жест в сторону насторожено улыбавшегося Шафрана. – А он… он от каких людей знает?
– Получается, что от тех, кто продает, – согласилась Федька.
– Выходит, он с ними стакался, если знает! – припадая голосом, объявил Полукарпик итог.
Следовало признать, что малый дошел-таки до конца. Шафран деланно рассмеялся, он даже как будто и протрезвел.
– Это – про пятнадцать рублей, и про ребят для баловства, и про поддельные кости, и что пьяных ограбят, а потом выбросят да убьют – это все знают. Все люди вообще, – сказал Шафран, подмигивая товарищам.
– Все? – поразился Полукарпик, сокрушенный, как можно было думать, навсегда. Но нет, преждевременный послышался по горнице смех. – А царь знает? – громыхнул юноша по столу и попал, понятно, в край тарелки – взвились ошметки каши, звучно поляпались, посекая лица, сбивая улыбки. Затихая, дребезжала оловянная тарелка. – Царь знает?!
Отвечать желающих не находилось.
– Царь знает? – свирепея, вопрошал Полукарпик. Ответом было молчание.
– Ты бы государево слово и дело крикнул, – заявил он тогда Шафрану.
– Так ведь… – Шафран смеялся, но странный для человеческого уха, квакающий смех его проще было бы объяснить пьяной растерянностью, чем действительной склонностью к веселью, в которой трудно заподозрить земноводное существо. – Так ведь… что кричать, если все знают?
– Все? – затормозил опять Полукарпик. Он дрогнул, и гости, уловив слабину, навалились все враз:
– Все! Ты же дураком и окажешься!
Сомнения оставались у Полукарпика, но обессилил. А гости, словно испытывая потребность на этом кончить, вставали из-за стола, иные тянулись похлопать юношу по плечу, другие, не столь снисходительные, говорили:
– Вот ты пойди и крикни!
– А потом объясни, откуда ты знаешь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. В КОТОРОЙ ФЕДЬКА ОБНАРУЖИВАЕТ В СЕБЕ СВОЙСТВА ЗАДОРНОГО ИГРОКА, ПОЛУЧАЕТ В ПОДАРОК ЗИНКУ И СПАСАЕТ ШАФРАНА ПОД БЕГЛЫМ ОГНЕМ СТРЕЛЬЦОВ
Воспользовавшись сумятицей, поднялась и Федька. Внесли огонь. Холоп обносил огарком настенный светильник из оленьих рогов. На каждом из отростков имелась чашечка, в середине которой стояла на роговом острие свеча. В горнице, оказывается, было очень темно.
На дворе же сумерки еще не сгустились до черноты, хватало света, чтобы не запинаться. Федька сбежала по лестнице и наткнулась на возникшего из тени человека.
– Чего изволите? – вкрадчиво осведомился он, преградив путь.
В пору было и вздрогнуть: остатки разодранного палачом носа напоминали собой искромсанную редьку, отчего и вся рожа холопа походила на обросшую бурьяном комковатую груду.
– Нужное место утробные потребы, – пролепетала Федька, когда опомнилась.
Оскалившись в знак признания такой уважительной причины, Рваная Ноздря повел ее через двор, полагая долгом вежливости время от времени обращать к ней изуродованное лицо. Ладно еще, что вежливость его простиралась лишь до входа в нужник…
Возле колодца на скамье Федька нашла бадью с остатками воды и сколько могла вместить пила. Потом, зыркнув по сторонам, зашла за угол, в темный закуток, где под глухой стеной валялись сучья и мусор, запустила пальцы в горло и только успела их выхватить, как хлынуло жидкое теплое месиво. Еще несколько раз, очищая желудок от полутора стаканов водки, она вызвала рвоту и долго стояла, согнувшись. Мучительно поджимался живот, дрожали пальцы и нужно было придерживаться за бревенчатую стену, чтобы не шататься, но в голове вроде бы прояснялось. И хотя быть этого не могло, чтобы так легко и послушно развеялась пьяная муть, она испытывала облегчение – хотя бы чувством. На губах мерзость, но воздух свеж и хорошо слышатся звуки.