Чет-нечет
Шрифт:
– Будем еще играть? – спросила она. И тотчас по слабоумной боли в его лице сообразила, что совершила непростительную ошибку. Нельзя было ни о чем спрашивать. Вопрос требовал самостоятельного усилия, чтобы совершить выбор, даже простейший. Это усилие разрушало веру, в теплых, баюкающих волнах которой он тонул. И Федька быстро, но не выказывая слабости, поправилась: – Посчитай, что получилось. Сыграем еще два кона.
Посчитать и сыграть – это ясно и просто.
– Общий итог: пять щелкунов в твою пользу, – сказал Подрез, сохраняя обморочную заторможенность речи. – Последний
– Хорошо, – сдержано одобрила Федька. – Будем играть.
Вид он имел бесхитростный и умиротворенный, как человек, вполне доверяющий своей собственной честности.
Забытая всеми Зинка глядела с потрясением тем более понятным и оправданным, что имела все основания испугаться. Не то, что ребенок, в сознании которого благополучно перемешались татарский Аллах, русский Христос, дьявольская власть колдуна и святая сила креста, – тут и с понятием человек ужаснулся бы, оплакивая крещеную Федькину душу. Ибо велика плата за преходящие услуги бесов, которые есть всё блазнь и видимость, морок и мара?, облуда. Трясина, а не матерая твердь предвечной божественной истины…
– А что вы там де-елаете? – проник в щели ставень тягучий змеиный голос, каким, видно, залазят в душу. За стенами избы грянул дурашливый смех, застучали, люди загалдели взахлеб, перебивая друг друга.
Подрез, отвалившись на спинку стула, ухмылялся дурной, блаженной улыбкой, девчонка оборачивалась на блуждающие взрывы хохота, но, кажется, проникшись благоговейным ужасом перед Федькой, никого иного уже не боялась, полагая, что все в руках колдуна. Федька взяла свечу и поднялась, пытаясь понять, что происходит. Шум за стеной сместился, гулкий удар сотряс входную дверь.
– Мы тоже хотим, – жаловался кто-то, а за ним, вперемежку с подголосками, грянул дружный, словно разученный хор: – Мы-то-же-хо-тим!
От нового удара задрожал сруб – так можно было двинуть только бревном! Нападающие еще раз качнулись – удар! – затрещало дерево, всхлипнуло, поддаваясь, железо – входная дверь соскочила с пят. Грохот – люди попадали на пороге, вопил придавленный, стон, дурной смех и ругань. Клубок катился, они были уже в сенях, распахнулась внутренняя дверь – хмельной, истерзанный в свалке народ ввалился в комнату.
Ступивши навстречу, Федька подняла свечу.
Сделалось замешательство. Никто не знал, чего именно «мы тоже хотим» и что рассчитывал в избе обнаружить, какие бездонные прорвы наслаждений открыть. Багровые от натужных воплей и давки, потерявши дыхание, они должны были приостановиться.
– Вы тут зернью играете!
Не столь уж потрясающее открытие, чтобы ломать ради того избу. За темным зевом двери слышалось тяжкое пыхтение, кто-то постанывал и причитал, отставшие напирали, они жаждали видеть, за что страдали, когда топтали друг друга. Но те, кто видел, недоумевали еще больше и наконец, не желая терять преимущества – раз уж прорвались, – ринулись ломать и лапать.
– Останови их, Подрез! – крикнула Федька, да поздно.
Взыгравшие духом озорники, рассыпали кости, сбросили майдан, опрокинули попутно хозяина
Остерегаясь попасть в свалку, Федька изловчилась все-таки заехать ногой в ту суконную спину, что навалилась на девчонку-татарку, но парень увяз в разрезе рубашки и не оглянулся. Что-то со злобой выкрикивая, Федька пинала сапогом, норовя заехать повыше и посильнее – захваченный разноречивыми ощущениями, парень мычал и мотался телом, не выпуская девчонку, которая под ним хрипела. Может статься, он дал бы и вовсе себя убить, так и не разобравшись, чего там колотят в спину, когда бы Федька, не обнаружила, что это Полукарпик. Восхищенный всеобщим безобразием, Полукарпик не знал удержу. Разгоряченная кровь туманила голову, он терзал Зинку, душил и ломал ей спину, не понимая даже, чего хочет добиться.
– Пустите меня! – сотрясался в бессильных смешках Подрез.
Вырывая друг у друга кувшин, плескали вино, по щекам, по бородам сочилось красное, мелькали окровавленные вином рожи, скрюченные пясти и мокрые губы.
Где-то грянул выстрел. Второй.
А Федька, которая беспомощно бегала вокруг тяжелого, как сундук, парня, схватила его наконец за ухо, рванула ускользающий клочок плоти и закрутила – Полукарпик взвыл. И отвалился от жертвы, скорчился, изъявляя покорность жалкими, униженными стонами – узнал он требовательную руку трезвости и благоразумия. Можно было водить его так за ухо туда и сюда, хоть на горячую сковородку садить – Полукарпик опомнился, приведенный в чувство не вызывающим сомнений зовом дедов и прадедов.
– Боярин! – ворвался тут в сени холоп, полыхнул факел. – Слово и дело кличут. Стрельцов за воротами, что кур нерезаных.
Шалуны, что держали Подреза на весу, выпустили ношу, и Подрез, не сумев удержаться, грохнул. Уже на полу он выругался матом.
Бах! – донесся далекий выстрел. Из выломанных дверей тянуло холодом, огонь факела мотался на сквозняке.
– Сенька Куприянов привел. Мы не смеем… – путанно толковал холоп. Возбужденный и не сказать чтобы испуганный вестник, бритый молодой малый, пьяно качнулся и стал, придерживаясь за косяк. – Боярин, кричат, с ними воевода князь Василий. Кричат, изменник ты великому государю.
Бах! Стрельцы палили неспешно, с расстановкой, напоминая о себе с внушающей уважение настойчивостью.
Стылая звездная ночь подступала сразу за дверью.
Мало кто из подьячих не протрезвел при дурных вестях, на ногах гости не твердо себя чувствовали, но в лицах обозначалась пытливая мысль. И только Полукарпик, угодливо изогнувшись под Федькой, ничего себе на особицу, наперекор обстоятельствам не думал. Легонько постанывая и причитая, он ожидал разрешения всех вопросов от сжимающей ухо руки.