Чет-нечет
Шрифт:
Федька обмерла. Она совершенно не ожидала этого. Она почему-то думала, что Подрез будет играть не на выигрыш, пусть даже большой, а на уничтожение. Она не просто так думала, она знала это. И обманулась.
– Еще три кона, – сказала она, сообразив простую вещь. Вся штука в том, чтобы Подрез не мог оборваться по своему произволу. Он должен быть связан заранее назначенным количеством конов. И тогда… Из трех раз ей достаточно выиграть один, чтобы все спасти. – Еще три кона, ровно три кона, – повторила она, стараясь не выдать напряжения голосом.
Подрез лениво раздумывал.
– Ладно, – усмехнулся он наконец. – Ладно, Феденька, ешь меня с потрохами. Даю три кона.
Подарил. Федька перевела дух: в ожидании ответа она и вздохнуть забыла.
Теперь… теперь не торопиться. Спокойно и неспешно. Теперь Федьке казалось, что она проиграла так быстро, а, главное, так легко и безостановочно по той не осознанной прежде причине, что суетилась. Подрез вот не суетится.
Она закрыла глаза и пошевелила пальцами. Отстранив от себя лишнее, и надежды, и страхи, она уловила заполняющее все ее существо биение сердца. Гулкий ход жизни. Растворившись в размазанной красками темноте, Федька собралась, чтобы заговорить нетерпение крови. Каждый следующий толчок чуть слабее, чуть реже… чуть увереннее и спокойнее… еще спокойнее… спешить нам ни к чему… Сердце не давалось. Облепленное путами, оно ходило и не давалось… Но вот непонятно откуда пришедшее мгновение приняло сердце в объятия – замедленно, словно с опаской подкативший удар Федька вобрала в себе… и овладела.
Когда она подняла веки, распоряжаясь собой, как вещью, встретила тусклые глаза Подреза. Одурманенный водкой, Подрез не чувствовал перемены. Не найдя в себе силы встревожиться долгим Федькиным забытьем, он как будто бы придремнул и вряд ли сейчас понимал, как много, как мало прошло времени.
Федька собрала кости и с полнейшим самообладанием бросила: восемь. Так? Так.
Не изменяя одурманенной своей повадке, бросил Подрез: девять. Так? – зевнул он.
Зинка молчала, нацелив блестящим лезвие кинжала в низ живота. Не худо было бы ее встряхнуть. Хозяин это помнил и понимал, он потянулся ударить. Но замешкал – занес руку, как будто бы размышляя… и вяло хлестнул ее по щеке. Девчонка дернулась:
– Так.
Подрез записал сумму. Наверное, огромную, такую большую, что она не могла взволновать уже ни Подреза, ни Федьку. Больше – меньше, кого это сейчас занимало?
Вот следующий кон. Федька – пять очков. Подрез – двенадцать.
Он записал сумму. Должно быть, что-то около десяти рублей. Если не сто. Бог его знает сколько. Щелкуны на зеленом сукне походили на лавину червей. Акандие – быстротекущие. Мор, пожар, потоп, все сметающий чумной ветер…
Последний раз взяла Федька кости.
И тогда пробудилась девочка. Ровно, без выражения она сказала на родном татарском наречии, обращаясь между игроками в пространство:
– Он подменивает кости.
Осталась тишина. Словно почудилось.
– Что она вякает? – запоздало спохватился Подрез.
– Боярин твой выигрывает, ему удача, – молвила Федька татарке. Но для Подреза – по-русски.
– Что она тут… несет?
– Удачи желает, – пожала плечами Федька. То внутреннее, подавленное потрясение, которого она не могла избежать при бесстрастном предупреждении девочки, никак не сказалось на хладнокровной ее повадке, Федька совершенно владела собой, отложив все возможные чувства до лучших времен.
– Еще полслова – удавлю! – потянулся Подрез к девчонке, примеряясь к горлу. Забыл намерение, медленно опустился на стул и глянул в холодные Федькины глаза.
Но, боже! Как просто. В тот миг, когда Федька, завороженная однообразным Зинкиным таканием, вольно или невольно привечала девчонку взглядом, Подрез неуловимым движением руки менял один набор костей на другой. Такой же с виду, но поддельный: запаянный с одной стороны свинец заставлял кости ложиться четверкой вверх. Не обязательно так, но чаще всего так. Прием известный. Хотя и требующий отточенного умения – у Федьки и подозрения не возникало.
– Кидай, что ли, – принужденно пробормотал Подрез.
Она долго, многозначительно долго… дерзко, угнетающе долго молчала, прежде чем откликнуться: «Кидаю».
Она кинула – кости покатились со стуком, но она не посмотрела на майдан даже мельком, не отпустила взглядом Подреза, а, опять томительно помолчав, негромко произнесла:
– Двенадцать. Двенадцать, – внушила она с легким властным нажимом, как вразумляют ребенка. – Следишь?
– Слежу, – зачарованно отозвался Подрез.
Медленно-медленно она подняла палец и повела, как на привязи, опуская взгляд его долу.
На майдане лежали: пусто – пусто – четыре.
Томительно обморочный путь пальца привел Подреза к четверке.
– Четыре, так?
– Так, – кивнул Подрез, не понимая зачем.
– Четыре, – показала Федька пустую кость. – Так?
– Так… – с затруднением протянул он.
Федька знала, что происходит с Подрезом: совершенно отчетливо, наяву, без малейшей зрительной неясности, он видит, что пусто, и каким-то непостижимым, необъяснимым образом верит, что это пусто – четыре.
– Четыре, – значительно и бережно, но с жестокой убежденностью в голосе внушила она опять, показывая еще одну пустую кость.
– Четыре, – должен был повторить он.
– Четыре, четыре, четыре – двенадцать. Повтори. Повтори: правильно, – приблизилась она к его лицу – ничто их не разделяло, ничто.
– Правильно, – вынужден он был согласиться.
Федька неспешно сгребла и подвинула кости:
– Бросай теперь ты. – Воспитанник ее нуждался в отчетливом и ласковом, отеческом руководстве.
И все равно ведь – негодяй! – подменил. Обмороченный Федькиным взглядом, едва ли понимая, что, зачем, – подменил! Сами собой, отработанным движением шевельнулись руки, и Подрез зажимал в кулаке второй, поддельный набор костей. Федька не поняла, как это произошло. Правду она разглядела в зрачках – зрачки его сжались, дрогнули. И Подрез держал поддельные кости.
Четыре. Четыре. Один.
– Ну вот, – сказала она, в назидательной и сочувствующей гримасе прикрыв на мгновение веки. – А у тебя все пусто.
Он глянул на майдан только теперь.
– Смотри, – повела она его взгляд. – Пусто. Пусто. Пусто. Редчайший случай для твоих костей.
Он кивнул в расслабленном убеждении: редчайший случай для его костей.
В отличии от того, что происходило с Федькой в Диком поле при столкновении с Лихошерстом, она не испытывала сильных чувств, если не считать известного напряжения – чего-то скорее приподнятого и радостного, чем угнетающего. Ей было легко в этом собранном, готовом к полету состоянии. Подрезу трудно – волочился с переломанными крылами.