Четверо
Шрифт:
Он задумался и стал подсчитывать.
– Когда мы стартовали, мне было 34. Когда вошли в стазис, мне было 36. Получается, сейчас мне 122 года или около того?
– По земным меркам вам 122 года и четыре месяца. Вы отлично выглядите для своего возраста, – сказала «Аврора».
Лазарев усмехнулся.
Море шумело, плескалось, искрилось волнами, поглощало и умиротворяло.
Интересно, что «Аврора» показывала остальным, подумалось ему. Нойгард любит котов, наверное, она показала его дворик в Берлине с гуляющими по газону котами. А Гинзбергу… чёрт его знает, он американец, может быть, он увидел здесь
«Море, огромное, тёплое, доброе море, пожалуйста, шуми вечно, дыши солёной прохладой, – думал он, – и оставайся таким же, когда я вернусь. А я обязательно вернусь».
– Ваш час прошёл, – сказала «Аврора». – Я могу продлить море ещё на некоторое время, если захотите. А могу спеть Дэвида Боуи. На английском.
– Нет, спасибо. – Лазарев встал с дивана. – Пора работать.
II
Крымская АССР, город Белый Маяк
16 сентября 1938 года
14:30
– Просыпайтесь, приехали.
Введенский дёрнулся, сонно мотнул головой, резко разлепил глаза и огляделся. Он сам не заметил, как заснул в дороге. Он сидел на переднем диване; водитель, загорелый старичок с ясными синими глазами, смотрел на него и выжидающе улыбался.
Машина стояла у небольшого здания горотдела милиции; возле входа уже скучали в ожидании двое в белых гимнастёрках.
Даже в машине было чертовски жарко – Введенский почувствовал, как пот заливает глаза и слиплись волосы под фуражкой. Они стояли на мощёной дороге, из окна соседнего дома с любопытством выглядывали чумазые дети – маленькие татары, которые наверняка видят здесь такой автомобиль раз в полгода.
Совсем небольшой городок.
Ему было сонно и муторно, губы пересохли от жажды, слипались глаза, и затекла правая рука.
Вдалеке – Введенскому показалось по ленинградской привычке, что это тучи, но нет – высились огромные горы, чуть подёрнутые лёгкой дымкой. Он всё никак не мог привыкнуть к этим крымским горам, в Ленинграде всё плоское, а здесь к двум измерениям добавляется ещё и третье. И ещё труднее здесь привыкнуть к тому, как по этим горным дорогам лихачат местные водители, то ли безумцы, то ли самоубийцы, то ли просто хорошо знают дорогу – но ехать иногда по-настоящему страшно. Тем не менее он умудрился уснуть по дороге и совершенно не помнил как.
Он помнил пыльную дорогу, синие проблески моря на горизонте, дрожащие миражи и солнечные блики в зеркале.
Белый Маяк – городок между Алуштой и Гурзуфом, не такой большой, как первая, и не такой красивый, как второй. Каких-то двадцать лет назад он был обычным посёлком, береговая линия которого напоминала алуштинский «профессорский уголок» с дачами и старыми особняками, где предпочитала отдыхать интеллигенция, не любившая ялтинского шума и людной Евпатории.
Это всё, что Введенский знал о городе, где ему предстоит работать.
Он взглянул на себя в зеркало заднего вида и понял, что выглядит очень уставшим: покрасневшие глаза, бледное, почти не загоревшее на крымском солнце лицо, прядь вспотевших чёрных волос, выбивающаяся из-под фуражки, а на впалых щеках стало появляться раздражение от бритья – он здесь так и не нашёл в продаже свой крем. Он недовольно скривил тонкие губы, снял фуражку и провёл ладонью по лицу, утирая капли пота.
– Я что, уснул? – спросил Введенский.
– Как выехали из Алушты, так и затарахтели, что мой мотор, – ответил водитель. – Вот, Николай Степаныч, приехали, глядите, вас там уже ждут.
– Да, да. – Введенский протёр глаза и открыл дверцу, чтобы выйти. – Вы же подождёте меня тут?
– Само собой, – ухмыльнулся водитель. – Мне вас ещё в номера вечером везти.
– Скажете тоже – в номера… Я даже не знаю, куда меня тут поселили.
– Да там санаторий прямо на берегу, у пляжа. Я эти места знаю, там от центра города – полчаса пешком по дороге. Там сейчас и не живёт почти никто, запустение, сезон на излёте, да и заведующего недавно посадили – воровал. Одна бабка там сейчас живёт, да вы её и не увидите, наверное. Вас ждут, – водитель кивнул на тех двоих, что стояли у входа в отделение.
– Да, да, – повторил Введенский и вышел из машины.
Двое переглянулись, выпрямились, нацепили фуражки и быстрыми шагами направились к нему.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Лейтенант Охримчук Михаил Сергеевич, я начальник Беломаякского горотдела, – сказал первый, приставив руку к фуражке. Он был высок, под два метра, и смотрел на Введенского свысока – краснолицый, с мясистым подбородком, маленькими голубыми глазами и морщинами в уголках губ. Наверное, много пьёт, подумал сразу Введенский, глядя на его красное лицо и мутные, но приветливые глаза.
– Старшина Колесов. Дмитрий Иванович, – сразу же добавил хрипловатым голосом второй, тощий, загорелый и с длинным вытянутым лицом: на вид ему было около двадцати пяти лет, и он был на голову ниже Охримчука.
– Старший лейтенант Введенский Николай Степанович, следователь отдела угрозыска ГУ РКМ по Крыму, – представился Введенский. – Давайте сразу к делу, неохота стоять на жаре.
– Само собой, товарищ старший лейтенант. – Охримчук кивнул Колесову, и они направились ко входу.
В небольшом и тесном кабинете, где хватало места только для двух стульев, стола и дореволюционного дубового шкафа, тоже стояла жара – не спасало даже открытое настежь окно. Старшина остался стоять у входа, Охримчук торопливо подошёл к столу, на котором лежало несколько потёртых папок с бумагами, достал из них одну, раскрыл, бегло пробежал глазами первый листок, снова захлопнул и вручил Введенскому.
Введенский положил фуражку на стол, уселся, раскрыл папку на первой странице.
– Вот, – сказал Охримчук. – Тут все собранные материалы, их пока очень мало, но надеюсь, станет больше. Ну, раз уж из управления подключились… Главное – фотокарточки, фотокарточки. Лучше хлопните сто грамм перед тем, как смотреть. У меня, кстати, есть, хотите?
Он открыл шкаф и достал небольшой хрустальный графин.
Введенский непонимающе уставился на Охримчука, потом на папку, потом снова на Охримчука.