Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления
Шрифт:
— Вы можете быть у себя на работе, — мягче добавила Немезида, — министром, генералом, маршалом. Для нас вы не больше, чем безбилетный пассажир.
На меня дохнуло величием Закона, перед которым все равны, и я покорно склонил голову.
Но уже через минуту мысль о законе сообщила моим размышлениям соответствующее направление: будь я задержанным (не ими, а теми, кому это доверил закон), обвиняемым, подсудимым, осужденным, я мог бы настаивать, слать ходатайства, опровергать, аргументировать, вести бой на законных основаниях. А что я мог сейчас? Кинуться с кулаками на этих женщин? Бить окна в трамвае?
А за окнами наблюдалась нормальная человеческая жизнь: люди шли, бежали, улыбались, говорили, выходили из магазинов с покупками, кого-то ожидали… Я посмотрел на двух женщин и похолодел от ощущения их истинно королевского могущества: они могли миловать и казнить. Они, по существу, и казнили одного из нас.
А трамвай бежал дальше и дальше.
— Вы понимаете… — обратился я с какой-то самой-самой последней попыткой…
Но мне не дал договорить Интеллектуал-неофит:
— Я позволю, коллега, напомнить вам афоризм Сенеки: надо уметь переносить с достоинством то, чего не можешь изменить.
Не имеющий телефона стоял теперь твердо, застыв. В этой его неподвижности чувствовался тяжкий опыт стояния у дверей медицинских кабинетов, когда уже подошла твоя очередь и надо не сидя, а именно стоя ожидать выхода очередного больного, чтобы синхронно войти, не дав никому себя опередить. Он стоял, как бы утратив чувство времени и уже ко всему в мире безучастный.
Мы поворачивали с широкой магистрали на некую незнакомую тихую улицу.
— Водитель, остановите! — отдала команду одна из Немезид.
— Больной, можете выйти, — величественно разрешила вторая.
Я видел в окно, как он медленно, нетвердо удалялся, беспомощно озираясь, как озирается человек, увидевший во сне, что улица, на которой он жил с детства, стала неузнаваемой и твоего дома на ней почему-то нет.
А трамвайное депо, к моему удивлению, оказалось тихим и уютным местом, напоминающим увеличенную до гигантских размеров детскую игрушку. Там и сям раскинуты старинные, видимо выросшие еще в начале века строения. Мы, галантно уступив дорогу дамам, что не вызвало у них ни малейшей мысли о побеге, вошли в одно из строений, потом в небольшой кабинет, где восседала за столом немолодая женщина, посмотревшая на нас четверых с чувством, которое я назвал бы, как это ни покажется странным, материнским. В нем были боль, печаль и усталость. Мой необычный попутчик быстро и легко подошел к ней и, улыбаясь, зашептал что-то. Я уловил лишь начало шепота: «Как бывший водитель автобуса…»
— Опять? — не дослушав его, подняла Мать опечаленное лицо к двум дочерям, и тут чудо перевоплощения ошеломило меня в очередной раз. На лицах недавних наших мучительниц была написана покорность, возвышенная покорность судьбе. — Опять? — повторила Мать еще горше и утомленней.
Теперь в чуде перевоплощения совершались изменения не коренные, а оттеночные, самые тонкие и, в сущности, самые великие. Лица бабушек Немезид поблекли, усложнились. Это были лица-романы, повествующие о несбывшихся надеждах и несостоявшихся судьбах.
— Выйдите, — велела Мать.
— Коллегу, — не желал упускать инициативы Интеллектуал-неофит, — интересуют этические аспекты ситуации.
— К черту аспекты! — закричал я. — Меня интересует сейчас только буква закона: действовали они в согласии с ней или нет?
— Нет, — честно ответила Мать.
— Что надо было делать по Букве?
— Надо было заставить водителя установить катушку с билетами, — объясняла она мне, как несмышленышу, — надо было…
— Зачем же они устроили этот ад?!
Но, еще не успев задать этого вопроса, я уже понял, насколько он риторичен и наивен. Устанавливать катушку — разве сопоставимо это будничное, унылое, нудное, однообразное с той остроконфликтной, экстремальной ситуацией, которую они формировали? Я чуть было не закричал: «Эврика!», почувствовав, что нахожусь в нескольких шагах от некоторого небольшого социально-этического открытия: чем незначительнее (административно) должность «лица», тем более возрастает его реальное могущество по мере уклонения от Буквы.
«Маленький человек»…
Мировая и особенно русская классическая литература с беспримерным гуманистическим пафосом отстаивала его достоинство, боролась с унижением его как человека. Сама мысль о его реальном могуществе, возникающем и возрастающем по мере уклонения от Буквы, показалась бы тогда нелепой.
Если бы Акакий Акакиевич уклонялся от букв, его вышвырнули бы немедленно из департамента. А пушкинский станционный смотритель был бы избит не только лихим гусаром, но и последним из ямщиков.
В сущности, мы первое в истории общество, давшее «маленькому человеку» реальную власть, то есть уничтожившее «маленького человека» как извечный социальный тип. Но это великое деяние родило и великую этическую ответственность тех, кто перестал быть «маленькими людьми». При забвении данной ответственности их могущество становится в отдельных локальных ситуациях (а нелокальная жизнь из подобных ситуаций и состоит) беспримерным… кто-то из философов говорил, что самое существенное в жизни — маленькие радости и тот, кто умеет наслаждаться ими, живет долго и красиво. Но не менее существенны и «маленькие» горести, исходящие от маленьких… нет, не людей, а должностных лиц.
Хотя в самом сочетании этом «маленькое должностное лицо» таится опасный алогизм. Любое должностное лицо велико, точнее — бесконечно важно, и в этом отношении социальный организм ничем не отличается от живого биологического организма. А женщины, не пожелавшие выполнить нечто элементарно-будничное, соответствующее Букве, чтобы реально насладиться незаконным могуществом, наверное, не менее опасны, чем люди, совершающие неправовые деяния на более ответственных постах.
Об этом я думал, когда мы с моим попутчиком, бывшим шофером автобуса, а ныне Интеллектуалом-неофитом, покидали депо. Наверное, он был интересным, оригинальным человеком, и в иной ситуации мне захотелось бы познакомиться с ним поближе. Но я был в том состоянии, когда тоскуешь не по оригинальным, а по хорошим людям. И он остался для меня загадкой. Но разве бывает «сентиментальное путешествие» без загадок?