Четвертый поросенок
Шрифт:
— А ножку мы немного приподнимем… — комментировал свои действия «Рыбоглазый», — вот под неё поленце наше и подложим…
«Давай», — буднично раздалось сверху над сжавшимся от ожидания непонятно чего Фёдором, а потом на ногу прыгнули…
Самым жутким в произошедшем была не боль. В первые мгновения её не было, или она была столь сильна, что вообще не воспринималась. Тяжелым свинцовым ужасом придавил затрепыхавшееся сердце мокрый хруст, воспринятый даже не ушами, а скорее всего, прошедший через тело. Этот жуткий звук и новое ощущение необратимости
Казалось, ещё миг — и сердце просто остановится, превратившись в ледышку в этих тисках, но потом пришла боль. Хотя вернее будет сказать — боль, которая просто огнем выжгла разлившийся по телу мертвый холод. Но она тоже не имела выхода и теперь все внутренности превратились в сплошной пульсирующий огонь. Кажется, он всё же, кричал, забыв про воткнутый в рот кляп, и только благодаря этому бушующее внутри пламя начало угасать.
Когда стало возможно отвлечься от внутренних ощущений, Фёдор осознал, что ему опять задирают голову вверх, ухватив за волосы, но в этот раз он совсем не чувствует боли. Точнее, эта боль совсем не воспринимается на фоне лавы, плещущейся внутри черепушки. И совершенно не было никаких сил даже плюнуть в маячившую перед глазами рожу «Рыбоглазого».
— Да, я всё понимаю, — ласково сказал палач, размазывая по щеке мальчика слезы вместе с грязью, — ты уже согласен, и всё такое… Просто надо повторить, поверь мне. Это чтобы ты понял намёк — насколько хуже будет, если ты только попробуешь что-то недоговаривать.
На вторую ногу наступили, а под голень сунули полено. Прежде чем прыгнуть на лодыжку несколько раз нажали, видимо рассчитывая сделать ожидание более мучительным, но Фёдор уже не имел сил на переживания и тупо ждал повторения случившегося.
И дождался! В этот раз ощущения были намного сильнее, хотя, казалось, что это невозможно. Отвратительный хруст, потом ужас, потом боль. Последняя, казалось, дошла до такого крещендо, что дальше только смерть и… исчезла. От ноги по телу теперь прокатывались не волны боли, а нестерпимого блаженства, мир наполнился светом и красками. Фёдор вдруг понял, что он любит даже этого несчастного человека, который опять дергает его за волосы и вообще зря он так ненавидел всех этих людей — они ведь просто выполняют свой долг. Ненависть разрушает…
Тело резко перевернули на спину, и теперь волны счастья катились к голове сразу с двух сторон, это было так замечательно! А небо… как давно он не видел такой изумительной голубизны….
— И чего мы лыбимся? — часть небесной синевы заслонила голова «Рыбоглазого», но и это было хорошо — Фёдор от души улыбнулся своему палачу. В глазах последнего мелькнуло нешуточное беспокойство пополам с ужасом. Мальчик огорчился, что расстроил этого замечательного человека, но перестать улыбаться не смог. Заслоняющую небо рожу перекосило еще больше, а потом преграда между ним и облаками исчезла.
— …ять! Что делать? — послышалось издалека, как сквозь вату.
— Опиаты являются естественными антагонистами эндорфинов, — донеслось со стороны.
— Быстро колите ему блокаду! Только минимальную дозу.
И краски мира начали потихоньку блекнуть, небо теряло свой цвет, и вместе с этими изменениями понемногу возвращалась боль.
— Какой… интересный… пациент… но… не… таких… обламывали… — в такт словам «Рыбоглазый» пинал то одну то другую голень, и Фёдор просто всем телом слышал как трутся друг о друга края сломанных костей. Тело выгибало дугой, еще больше усиливая эффект, но с каждым разом волна ощущений становилась все ниже, а боль притуплялась. Уже и дышать можно почти свободно…
Видимо это заметил и «Рыбоглазый». Ухватив Фёдора за кисти рук он зачем-то одним ударом ножа рассек пластик иммобилизатора и быстро завел кисти к голове ладонями вверх после чего уселся прямо на грудь, придавив кисти коленями, а руки от локтей до плечь своими лодыжками.
Задумчиво посмотрев вниз, на зажатую между его ног голову Фёдора, «Рыбоглазый» вытряхнул из пачки сигарету и не спеша закурил.
— Признаю свою ошибку, — сказал он, выпуская струю дыма прямо в глаза мальчика, — голени тебе сломали практически зря…
Он еще раз со вкусом затянулся, и стряхнул пепел.
— Вот только я бы на твоем месте этому сильно не радовался, — новая затяжка и новое стряхивание пепла, — потому, что теперь придётся начинать всё сначала, — «Рыбоглазый» с грустью посмотрел на сигарету и быстрым движением сунул её Фёдору в подмышку. Там, оказывается, в ходе предыдущей возни, оторвался рукав и образовалась приличного размера прореха. От дикой, ошеломляющей боли тело выгнуло дугой, а крик не дошёл даже до кляпа — застрял где-то ниже, перехваченный судорожно сжавшимся горлом.
— Понимаешь, — доверительно сказал мучитель, пытаясь вытряхнуть из пачки новую сигарету. Получалось это у него не очень, потому что тело под ним билось как в припадке, — Есть много методик, а я грешным делом, начал с самой простой и не слишком неприятной. Но теперь видимо придется применить другие средства.
Протянув руку вперед, «рыбоглазый» одним движением вывернул кляп, буркнув — «нам понадобится поддерживать вербальное общение» и, схватив Федькину голову двумя руками будто в тиски, медленно надавил большими пальцами на глаза.
Кажется, Федька кричал.
И не столько от новой, необычной боли (последний час познакомил его с большим разнообразием форм и оттенков этого ощущения), сколько от страха потерять зрение и навсегда остаться в этой пронизанной огненными всполохами темноте. А ещё там было очень одиноко.
Из горла вместо крика вырвалось лишь слабое сипение, не принесшее никакого облегчения, и тут давление на веки пропало.
— Что-то я совсем голову потерял, — донеслось сверху, — надо же хоть один глаз оставить, а то, когда объект не видит того, что с ним делают, большая часть эффекта насмарку.