Четвертый раунд
Шрифт:
А вот, наконец, прошел и прямой левой. В корпус. Внешне на Королева и это не действует. Но там посмотрим… Да, сегодняшний бой не похож ни на тот, что был в Риге, ни на тот, что в Тбилиси. Королев не только нападает, теперь ему приходится и обороняться. Активная оборона, но все-таки оборона. А главное, я не иду на поводу, не мотаюсь у него на привязи. В выгодный ему ближний бой он проходит все реже и реже, да и выходить из него без особых потерь я, кажется научился. Основное, не допускать встречного боя, тут против него долго не выстоишь. Не таких с ринга на руках выносили…
Бросаю мгновенный взгляд на часы — осталось меньше минуты. Теперь нужно выложиться до конца, не жалеть сил — нужна концовка.
И вдруг я чувствую, что совсем выдохся, что вот-вот свалюсь с ног без всякого удара. Неужели не дотяну?.. И тут где-то в глубине сознания опять вспыхивает острый огонек какого-то сумасшедшего веселья; оно, я чувствую, граничит с отчаянием, но оно помогает мне.
Гонг застает нас в обоюдной атаке. Я опускаю руки, делаю шаг в сторону и чувствую, что сейчас заплачу…
— Бой твой! Твой! — кричит мне прямо в ухо откуда-то появившийся возле канатов Пастерис. Лицо его сияет, и, выталкивая меня на центр ринга, где уже поджидает, чтобы объявить победу, рефери, снова кричит мне вслед: — Ты выиграл!..
И судья поднимает вверх руку Королева.
Не знаю, сколько прошло времени, пока наконец не утихомирились трибуны. Зрители словно с ума посходили. Грохот и свист стоял такой, что у меня до сих пор начинает ломить в ушах от одного воспоминания.
Решение судей было в конце концов отменено. Звание чемпиона решили не присуждать никому — ни мне, ни Королеву, а личное первенство назначили, по указанию Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта, разыграть заново. Это было беспрецедентное в истории бокса решение.
Кажется, больше всех тогда огорчился Заборас. По-моему, даже больше меня самого. Я, в отличие от него, не был так уверен в своей победе. Бой был равным — вот все, что я твердо знал, и этого для меня, в общем, было достаточно.
Иначе отнесся к делу Огуренков. Не вдаваясь в излишние обсуждения, кто же все-таки выиграл — второй бой сам покажет! — он просто сказал, что я на этот раз оказался на высоте, и подробно объяснил, почему так считает.
— Не уступил инициативу — раз. Не ввязывался в рубку — два. Мешал работать Королеву в ближнем бою — три. С умом пользовался собственными ногами — четыре. И наконец, самое главное — дрался не вслепую, а в рамках намеченного тактического плана — пять… Словом, молодец! Готовься к матчу в Московском цирке.
Матч, который должен был наконец выявить в тяжелом весе чемпиона 1949 года, получил наименование турнира четырех сильнейших и состоялся в самом конце декабря, накануне нового, 1950 года. Победу вновь отдали Королеву, и на этот раз окончательно, но я знаю, что этот бой оказался для него самым трудным. Гораздо труднее, чем в Каунасе. Позже сам Королев так отзывался о нем: «За всю спортивную жизнь у меня не было боя столь сложного, столь драматического, чем этот бой с Шоцикасом, — писал он в своей книге. — Сравнивая как-то бой с шахматами, я говорил о постоянной, скрытой опасности внезапного мата в партии на ринге, так сказать, при всех фигурах на доске. Нечто подобное получилось в нашем с ним поединке. Сложный бой!»
И для меня он оказался не проще. И я до сих пор не знаю, кто же из нас тогда выиграл. Думаю, что скорее всего никто. Бой оказался исключительно ровным, но в боксе, как известно, ничьих не бывает. Хватит и той, что была в Каунасе.
В Москве все вышло иначе.
Во-первых, Королев, которого за последние десять лет никто ни разу не видел на полу, оказался в нокдауне. Это произошло в середине первого раунда.
Начал его Королев настолько стремительно и зло, что я сразу понял, как не понравилась ему наша предыдущая встреча. Он явно собирался отыграться за прошлое. Остановить я его не смог, и схватка завязалась на короткой дистанции. Я буквально утонул в шквале ударов. Было бы бессмысленно с моей стороны поддерживать этот бешеный темп: мастерство соперника в ближнем бою тотчас же не замедлило бы сказаться. В глухую я не ушел, но защищался как мог энергично. В общем, удалось выбраться из передряги более-менее благополучно; тяжелых ударов во всяком случае я не пропустил. Получилось и с ответными: два-три моих боковых дошли до цели.
К середине раунда Королев несколько умерил пыл. И не мудрено. После той бури, которую он только что устроил, иной не отдышался бы и за несколько минут. Королеву хватило секунд двадцать; очередная бурная атака показала, что энергия противника вполне восстановлена. Но меня это не смутило — к феноменальной выносливости Королева все давно привыкли; я продолжал в прежней манере: отходы назад и в стороны, уклоны, нырки, ответные удары правой — не сильные, не частые, но зато точные.
Могло показаться, что я безнадежно проигрываю; по крайней мере, так считала публика — я слышал шум на трибунах, знал, что многие болельщики уже повскакали со своих мест. Но я не проигрывал. Впечатление со стороны порой обманчиво. Особенно на неискушенный взгляд. Неудержимый натиск Королева, его яростные, непрекращающиеся атаки неотразимо действовали на зрителей, создавая иллюзию, будто противник вот-вот рухнет, погребенный под вихрем ударов.
Однако тяжелые удары Королева чаще всего не достигали цели, попадая то в плечи, то по локтям, то в подставленные перчатки. И сам Королев, в отличие от зрителей, разумеется, это видел. То, что ему никак не удавалось сломить мое сопротивление, явно его раздражало. Но он был не из тех, кто поддается эмоциям, позволяет чувству взять над собой верх. Он был настоящий боец и настоящий боксер. Если он и испытывал ярость, то никогда не позволил бы ей вырваться наружу; она полыхала где-то в глубине сознания — холодная, зоркая и оттого втройне грозная; она возбуждала, как допинг, высвобождала, как это бывает при стрессе, резервные силы, но вместе с тем она не ослепляла и не обезоруживала, толкая на необдуманность или неосмотрительность. Королев работал жестко, может быть, жестче, чем обычно, но оставался самим собой — хладнокровным, трезвым, беспощадным.
И когда мне удалось достать его боковым левой, это не было с его стороны ошибкой: просто на этот раз я переиграл его и оказался быстрей. Он только что провел серию, завершив ее сильным ударом в голову — я ждал его, этот удар, и, нырнув под руку, ответил молниеносным встречным. Королев оседал на пол медленно, будто сомневаясь, правильно ли он делает, будто еще не поздно передумать и, приостановив усилием воли падение, остаться на ногах. Но так только казалось. Удар пришелся точно в подбородок, и действие его уже невозможно было преодолеть. И все же Королев не упал, как обычно падают от подобных ударов — лицом в брезент; его могучие руки не подломились, и он, опустившись на колени, тяжело уперся перчатками в пол.
Виктор Михайлов — когда-то извечный его соперник на ринге, а теперь судья — открыл счет.
Зрители вскочили с мест и, ошарашенные случившимся, молча уставились на ярко освещенный квадрат ринга. Большинство из них еще не успело осознать, что, собственно, произошло. Под куполом цирка, только что сотрясавшегося от шума и криков, наступила короткая тревожная тишина, которую разрывал лишь резкий голос Михайлова, отсчитывающего секунды.
Королев встал на счете «четыре». Встал тяжело, но решительно. Он не захотел подождать до восьми, хотя несколько лишних секунд могли помочь ему прийти в себя. Тогда нокдаун считали только до тех пор, пока боксер касался брезента хотя бы одним коленом. Состояние грогги в счет не шло. Но Королев остался верен своему характеру и не пожелал воспользоваться передышкой.