Четыре брода
Шрифт:
— Садись, человече, потрапезуем, пропустим по чарочке, — растягивает уста в доброжелательной улыбке. — У меня горилка сварена с хмелем.
— Вот так с утра и пить?
— Когда ее теперь не пьют? Тяжелое время настало. — Староста садится под строгими и печальными богами, которые заняли в хате целых две стены.
— Неужели и для вас тяжелое время? — снимает Лаврин кирею.
— И для меня, — чокается Магазанник и одним духом выпивает сивуху. — Лучше б я в Сибирь твой чеснок возил,
— Это тоже правда, — верит и не верит Лаврин, а сам думает: будто за одним столом сидим, а живем как на двух концах света.
— Что же тебя привело ко мне?
— Соль. Хотел бы обменять на чеснок, цибулю или купить за марки.
— Почему ж за марки? — снова чокается Магазанник. — На тебя, говорят, золотой дождь обрушился?
— Так золото — за соль? — притворно удивляется Лаврин.
— А нашел что-нибудь?
— Кто ищет, тот иногда находит, — нехотя отвечает Лаврин.
— Хоть покажи, — печать жадности пробивается на лице Магазанника.
— Придете ко мне, покажу. — И не выдерживает, чтобы не похвалиться: — Такую княжну или королеву откопал, что ей только в музеях красоваться.
— Золотую или глиняную?
— Из чистого золота.
— Пофартило тебе, Лаврин. Что же ты хочешь за царевну?
— Разве ж красота продается?
— И красоту за деньги можно купить, — нахально усмехнулся Магазанник.
— Не красоту, а распутство, — насупился Лаврин.
— Что же ты с этой королевой будешь делать?
— Дождусь наших, да и сдам в музей.
Теперь нахмурился староста:
— Дождешься ли, когда немцы уже захватили Москву?
— Хвалилась овца, что у нее хвост как у жеребца. — Презрение заиграло на губах и на всех веснушках Лаврина. — Так что вы зря впутались в старосты, нелегко вам будет выпутаться из этой западни.
Магазанник рассердился:
— Ты меня учить пришел?
— Нет, соли купить, — спокойно ответил Лаврин.
— Хороший покупатель. А помимо королевы ты каких-нибудь побрякушек не выкопал?
— И их нашел: пару золотых украшений с солнцем, что называются по-ученому фаларами, и несколько кругленьких. — Лаврин вынул из кармана потертый кожаный кошелек, покопался в нем и бросил на стол золотую монету с кудрявой головой какого-то древнего царя.
Магазанник бережно берет золото, присматривается к нему, взвешивает в руке, потом кидает на стол, чтобы по звону распознать, не фальшивое ли оно.
— Этого царя на все зубы хватило бы. Что тебе за него дать?
— Не продается.
— А ты подумай, человече, — неспокойными пальцами ощупывает голову царя Магазанник.
Лаврин решительно взглянул на старосту и прожег его неожиданным словом:
— Берите этого царя и отдайте селу красного командира, которого у Василины нашли.
Лицо Магазанника свела судорога, монета выпала из руки, покатилась по столу. Он накрыл золото ладонью и отдернул ее, будто за это время металл раскалился.
— Ты что? Тоже ударился в политику?
— Если спасать людей — политика, то и я за политику, — не спускает Лаврин глаз со старосты.
— Зачем тебе этот командир?
— Живое должно жить. Пусть его вылечат люди. — И ткнул пальцем в монету: — У меня еще есть это мертвое золото, забирайте его, а живую душу спасите.
Староста угрюмо глянул на нежданного гостя:
— Не шути, Лаврин, с недолей, когда есть у тебя хоть какая-то доля.
И Лаврин, не моргнув глазом, тоже перешел на «ты»:
— А ты, Семен, тоже подумай о главном — не подмени своей доли чужой. Тогда уже ничто не спасет тебя. Были у тебя нетрудовые деньги — понахватал их на темных торгах, — а долей не торгуй! Говорят, убежать от себя невозможно. Но теперь такое время, что тебе надо убежать от себя, вылущиться из шкуры перебежчика.
— Ты кто такой?! — Хмель улетучился из головы старосты, и он уже со страхом посмотрел на Лаврина. — Кто ты такой?
— Человек, — как-то странно улыбнулся гость, а потом спросил: — Так отдашь людям красного командира?
— Уже не могу — он у полицаев.
— А ты выхвати его оттуда.
— Не могу…
— Теперь и через «не могу» надо переступить. Это если твоя совесть навеки не уснула.
Староста сомкнул глаза и сжал губы, а потом рубанул:
— Так за это, если я скажу хоть одно слово, не дойти тебе до твоего брода.
А Лаврину хоть бы что, он снова усмехнулся, гордо поднялся из-за стола:
— Не пугай меня смертью. По-разному умирают птица и хорек… Да, идя за чужой головой, думай и о своей. И не советую тебе соваться на наш брод. А почему? Так, верно, сам догадываешься, — и он спокойно, неторопливо вышел из хаты, еще и дверью хлопнул.
И тогда страшная мысль забрела в голову старосты: если даже такие, как Лаврин, ударились в политику, то скоро настанет Судный день и для Гитлера, хотя тот уже и на Индию нацелился.
XXI
Ох и день же сегодня выдался, чтоб он в вековечные дебри да болота провалился!
Не успел Магазанник проводить Лаврина, как к воротам нечистая сила приперла бричку с крайсагрономом Гавриилом Рогиней. Этот ненасытный пока свое «угу» скажет, — полкабана с копытами съест: наверное, у него из живота дно выпало. И сам черт не разберет, чем дышит человек, которого Безбородько называет то мумиеведом, то латинистом.