Четыре брода
Шрифт:
— Подожди немного. Зиновия Сагайдака знаешь?
— Почему ж не знать, если наши сыновья у него.
— Вот он и нашел на болотах безопасное место для раненых.
— Так ты тоже с Сагайдаком знаешься? — уже начинает догадываться и боится своей догадки Олена.
— Выходит, знаюсь.
— Так ты, Лаврин, тоже партизан?! — вскрикнула Олена. Разве ж можно было подумать, чтобы такой мирный человек стал партизаном?!
— Партизан или не партизан, а что-то такое есть, — и улыбка заиграла под усами мужа. — Теперь, может,
— Ой, Лаврин, Лаврин, зачем тебе это партизанство? Пусть уж дети там… — Олена сделала шаг, обхватила руками мужа и снова заплакала. — Может, пока не поздно, отступился бы от Сагайдака?
— За кого же ты меня принимаешь? — рассердился он. — Хочешь как в дупле жить? Не такое теперь время!
А если уж сказал Лаврин, то никакими доводами не переубедишь его.
— Это я с перепугу, Лаврин, — и она вытерла слезы, уже готовясь к своей новой судьбе. — Так это и за тобой могут охотиться гитлеряки?
— Если дознаются, то могут. Теперь подорожают и моя цибуля, и моя голова, — усмехнулся Лаврин. Было бы чему усмехаться.
— Ой, муженек, муженек… — припала к его груди, всхлипывая.
Лаврин успокаивающе положил руку ей на голову.
— Да не раскисай ты, Олена. В этой метели и мы можем на что-то пригодиться.
— Я же думала, что в партизаны одни верховоды идут, а оказывается, и ты…
— Такова жизнь, жена. Я бы вот теперь немного поспал у тебя под боком. Как ты на это смотришь?
— Идол ты… Идол!.. — не нашла ничего лучшею сказать Олена. — Всегда обманывал меня.
— Только один раз было такое, — добродушно прищурился Лаврин.
— Когда же это?
— Когда была метель вишневого цвету.
— А была ли она? Сошли года, словно вода, да и к войне прибились…
Вспомнив все это, Олена выходит из хаты и идет к кринице, где как вкопанный стоит ее муж.
— Ты все еще не набрал воды?
— А у тебя что, горит? — Лаврин начинает вытягивать утопленную клюку, затем, снимает с нее ведро, в котором плавают два краснобоких яблока. Каждый год до самой зимы он вытаскивал их из криницы, а доживет ли теперь до зимы? И жаль ему стало своих грядущих дней, в которые он заглядывал и заглядывать боялся. Вышли бы из войны его сыновья, дочка — и не надо большего счастья. Расплескивая воду, он направляется в хату, а за ним, как тень, идет Олена. И жена у него, хотя и любит поворчать, славная и до недавнего времени любила играть глазами, да и было чем играть.
Он поглядел на гнездо аистов, которое увенчивало хату, вздохнул: улетели до весны птицы, улетели и их аистята. Если бы только до весны…
— Сегодня не идешь к девичьему броду? — уже в хате спросила Олена.
Лаврин наморщил лоб.
— И пошел бы, да с чертовым Магазанником надо встретиться.
— Вызывал он тебя?
— Нет.
— Так зачем же тогда?
— Будешь много знать — скоро состаришься.
— Кто же старит жену, если не годы и не муж? Говори
— Вот видишь, шкуродеры, полицаи значит, схватили раненого командира — у Василины на чердаке нашли. Так надо как-то подговорить Магазанника, чтобы не торопился отвозить его в крайс. А как сунешься с таким делом к черту? И с чего начинать разговор?
Олена задумалась, подперла щеку рукой и сразу будто постарела.
— А может, Лаврин, возьмешь какой-нибудь вырытый талер или полталера и пойдешь к Магазаннику за солью — он же втихую торгует ею. Приценишься, поторгуешься, а далее видно будет.
— И то правда. — Лаврин удивленно глянул на жену, хмыкнул и полез в сундук, где ждали своего времени его сокровища. Вот он развернул белую тряпицу с древними монетами, и на его руке блеснула червонным золотом узкоглазая княжна или королева, которую не состарили и века. Это ж надо — столько лет копаться в курганах и только теперь, в войну, найти вот такую красу!
— Ты ж не вздумай понести ее Магазаннику, а то не отцепится от тебя, — предостерегает Олена, приглядываясь к женской красоте…
Смежив ресницы, стоит в раздумье осеннее утро, прислушивается, как на огородах шуршат подсохшие подсолнухи и маковки, как в садах падают яблоки, как на речке и лугах тревожится перелетная птица. Да что теперь эта птичья тревога против людской?! Разве для того родители растили детей, чтобы они снопами лежали на полях или истекали слезами и кровью в застенках? И как земля, что родит святой хлеб, женскую красоту, красную яблоню, золотой подсолнух, может породить таких людоедов, как Гитлер?
Вот так, думая о своих и чужих болях, Лаврин и подходит к подворью Магазанника, на которое столетними ветвями свисает с огорода грецкий орех. Говорят, что ему двести лет, но и сейчас он все еще роняет на землю свои последние плоды.
Не успел Лаврин коснуться калитки, как на подворье завизжала проволока и клубками шерсти и злости завертелись бешеные волкодавы, те, о которых говорят, что они и черта разорвут, и ведьму задушат. Да не ловят, а стерегут черта эти волкодавы. Из хаты вышел взлохмаченный, хмурый хозяин, глянул на Лаврина — подобрел.
— Вот кого не ждал, так не ждал!
— Да где уж вам, начальству, думать о нас.
Магазанник скривился:
— Эх, помолчи, не донимай этим начальством. У тебя есть что-то ко мне?
— Да, выходит, есть.
— Тогда заходи. — Староста прикрикнул на волкодавов, и они неохотно потянули в новые конуры визжание проволоки, ощетинившуюся шерсть и злость. — Как у тебя чеснок, цибуля?
— Уродили, да вам они, верно, не нужны для торга.
— Теперь не нужны, — даже будто помрачнел Магазанник, вспоминая былую торговлю.
В хате Магазанник бросился к печи, к посуднику и начал собирать на стол еду и ставить напитки.
Лаврин удивляется, догадываясь, почему так засуетился пан староста, и молча вполглаза следит за ним.