Шрифт:
I
Помощник режиссера дал звонок. Публика не спеша рассаживалась по местам, и топот ног на галерке, болтовня в партере, крики мальчиков, разносивших апельсины, заглушили музыку,— наконец даже запоздалые зрители в ложах стихли и замерли в ожидании.
Ждали номер «Четыре черта». Для него над ареной натянули сетку.
Фриц и Адольф выбежали из гардеробной в проход для артистов: они с громкими криками пронеслись по нему в развевавшихся на бегу серых плащах и постучали в дверь к Эмэ и Луизе.
Охваченные таким
— Идем! — крикнул Адольф.— Пора!
Но еще секунду-другую они метались по комнате в страхе и волнении, которые завладевают артистами всякий раз, как только они наденут на себя трико.
Больше всех шумела «дуэнья».
И только Эмэ, откинув длинные рукава, спокойно подставила Фрицу руки. И молча, не глядя на нее, он торопливо, машинально провел по ним пуховкой — как делал каждый вечер.
— Идем! — снова крикнул Адольф.
Взявшись за руки, они вышли все вместе и застыли в ожидании.
Стоя у выхода на арену, они услышали первые звуки «Вальса любви», который всегда сопровождал их номер.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
[Любовь, любовь,
О, прекрасная птица,
Пой же, пой,-
Пой всегда...(франц.)]
Фриц и Адольф сбросили плащи на пол, и тела их ослепительно засверкали в розовых трико, бледно-розовых, чуть ли не белых. Каждый мускул выделялся так отчетливо, что казалось, на юношах нет одежды.
Музыка все играла.
В конюшне было пусто и тихо. Лишь несколько конюхов неторопливо проверяли кормушки и осторожно приподнимали один за другим тяжелые медные баки.
Послышались звуки «выходного куплета», и «четыре черта» вышли в манеж. Аплодисменты доносились до них неясным шумом, лица зрителей сливались в одно пятно. Мускулы артистов уже сейчас были напряжены до предела.
Адольф и Фриц ловким движением развязали плащи Эмэ и Луизы, белые одеяния легли на песок, и сестры, нагие в своих черных трико, словно две белолицых негритянки, приняли на себя огонь сотен биноклей.
Все четверо вспрыгнули на сетку и полезли вверх — черный силуэт и белый, еще черный и еще белый,— словно четыре разгоряченных зверя, и все бинокли смотрели им вслед.
Поймав трапеции, они начали работать. Они порхали между позвякивающими снарядами, на которых сверкали медные тросы. Они ловили, обхватывали друг друга, подстегивали друг друга криками, и, будто дразня наготой в любовной игре, сплетались и расплетались, сплетались и расплетались белые и черные тела. Сладостнотомно струился «Вальс любви», и волосы реющих в воздухе женщин то развевались, то опадали вниз атласной мантией, скрывая черную обнаженность тел.
«Черти» работали без передышки. Теперь они расположились в разных «этажах», Адольф и Луиза — вверху.
До них донесся глухой гул-восхищения; даже артисты в своей ложе (куда в том же съехавшем набок чепце с розами в первый ряд протиснулась «дуэнья», громко и азартно хлопавшая в ладоши) следили за «чертями» в бинокль, изучая хитроумные детали их костюмов, которые славились своей вызывающей откровенностью.
— Mais oui [ну конечно, же (франц.)], бедра у них голые...
— Вся соль в том, что видны ляжки,— восклицали, перебивая друг друга, артисты.
Дородная наездница мадемуазель Роза, исполнявшая главную роль в «Сцене из жизни рыцарей XVI века», угрюмо отложила в сторону бинокль.
— Да, на ней и вправду нет корсета,— сказала она; сама мадемуазель взмокла от пота в своем жестком панцире.
Четверка продолжала работать. Электрический свет из синего вдруг переходил в желтый, и в лучах его проносились тела «чертей». Фриц вскрикнул: повиснув на трапеции вниз головой, он руками поймал Эмэ.
Потом они отдыхали, сидя рядом на той же трапеции.
Сверху до них долетали возгласы Луизы и Адольфа. Эмэ показала на сестру и воскликнула, часто дыша:
— Voyez done, voyez! [Смотрите же, смотрите! (франц.)]
Адольф обвил тело Луизы ногами.
Но Фриц не стал вторить Эмэ. Машинально вытирая руки о подвешенный вверху кусок холстины, он глядел вниз, на кромку лож, светло и беспокойно петлявшую под ними, точно яркая оконечность клумбы, колеблемой ветром. Эмэ вдруг тоже смолкла и стала смотреть туда же, пока Фриц, словно мучительно от чего-то оторвавшись, не проговорил:
— Нам— работать! — И она очнулась, как от толчка
И снова они вытерли ладони о холстину и, спрыгнув
с трапеции, повисли на руках, словно испытывая силу своих мышц. Затем снова уселись на прежнее место. На лицах их жили одни глаза, изменявшие расстояние между трапециями.
Оба разом воскликнули:
— Du courage! [Смелей! (франц.)]
И Фриц оттолкнулся и, изогнувшись дугой, полетел к самой дальней трапеции, а вверху Луиза и Адольф, словно подгоняя зверя, издали громкий, протяжный крик...
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Великий перелет начался. Хрипло вскрикивая, они отталкивались от мостиков, встречались в воздухе и летели дальше — к трапециям. И снова хриплый вскрик — и перелет. Сверху, из-под купола, где безостановочно вертелись колесом на трапециях Луиза и Адольф, вдруг пролился ослепительный золотой дождь, и облако золотистой пыли, купаясь в белом потоке света от электрических ламп, медленно оседало книзу.