Четыре черта
Шрифт:
— Дело в том,— сказал Адольф,— что мы попусту тратим время, и тело костенеет...
После обеда Адольф с Луизой начали репетировать. Двое других тоже пришли в манеж посмотреть на них. Подбадривали и наставляли.
Фриц сидел веселый и играл рукой Эмэ.
— Ca va! Ca va! — кричали оба снизу.
Вверху Луиза и Адольф бесстрашно перелетали от одной трапеции к другой.
— Ca va! Ca va! Они знали: теперь они будут вместе.
Репетиции кончились. Номер был готов. Они стали работать так, как задумал Фриц.
Дебют состоялся в Магдебурге. Потом они переезжали из города в город. Повсюду им сопутствовал успех.
Эмэ разделась, легла в постель и долго лежала в потемках без сна, с раскрытыми глазами.
Как явственно представилось ей все, с самого первого дня...
Всю жизнь они были вместе, всю жизнь — плечом к плечу.
И вот теперь явилась Та, чужая женщина,— при одной этой мысли юная акробатка стиснула зубы в бессильной, отчаянной, чисто физической ярости.
Что нужно ей от него, этой женщине с кошачьими глазами? Что нужно ей, этой женщине с улыбкой блудницы?
Что нужно ей от него? Для чего она завлекает его, как последняя шлюха? Чтобы похитить, высосать его силу, испортить его, извести...
Эмэ кусала простыню, мяла подушку, лихорадочно шарила по постели руками.
В мыслях она без конца осыпала соперницу бессильной бранью, злобными, грубыми ругательствами, пока ее не одолевали слезы, и тут на нее снова наваливалась все та же тупая боль, которая теперь не отпускала ее никогда — ни днем, ни ночью, ни ночью, ни днем.
IV
Фриц лежит с закрытыми глазами, голова его покоится на коленях возлюбленной. Медленно, все медленнее и медленнее скользят ее пальцы по его белокурым кудрям.
Фриц продолжает лежать с закрытыми глазами, откинув голову на ее колени. Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт с франкфуртской окраины, тот самый мальчишка, не знавший отца, чья мать однажды бросилась пьяная в реку, а бабушка продала его — вместе с братом — за двадцать марок...
Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт, он же «Чекки» из труппы «Чертей», стал любовником «дамы из ложи». Это его голова лежит на ее коленях. Это его рука тянется к ее талии. Это к его шее она приникла губами.
Это он, Фриц Чекки из труппы «Чертей».
И, приоткрыв глаза, он видит — с тем же недоуменным, блаженным восторгом — ее изящную руку, нежную, не изуродованную работой, с длинными розовыми ногтями, с восхитительной белоснежной кожей, руку, которую он так любит целовать — упоенно, подолгу...
Да... Это он — рука касается его лба.
Это он при каждом вздохе ощущает аромат ее тела, прильнувшего к нему, аромат ее одежд, легких и воздушных, как облака,— он любит касаться их руками...
Это его она поджидает по ночам у высокой дворцовой ограды, дрожа от ожидания, словно от холода. Это его она проводит к себе палисадником и за каждым кустом прижимается к нему всем телом...
Это его губы называет она своим «цветком», его объятья — своей «погибелью»...
Да, такие вот странные слова она говорит: его губы - «цветок», объятья — «погибель» ее...
Фриц Чекки улыбнулся и снова закрыл глаза.
Она заметила его улыбку и, наклонившись к нему, нежно коснулась губами его лица.
Весь во власти восторженного изумления, Фриц продолжал улыбаться.
— Как все это странно! — тихо произнес он и так же тихо повторил, чуть покачав головой: —Как все это странно!
— Что странно? — спросила она.
— Все это,— ответил он и снова затих под ее поце» луями,словно боясь очнуться от сна.
Он все улыбался и в мыслях без устали повторял ее имя, всякий раз заново удивляясь ему: одно из самых громких имен Европы, оно в свое время коснулось его слуха, словно отзвук легенды...
И снова он медленно приоткрыл глаза, и, взглянув на нее, руками схватил ее за уши, и, смеясь, как мальчишка, начал щипать за мочки, с каждым разом все сильней и сильней,— это ведь тоже дозволялось ему, и это.
Чуть привстав на своем ложе, он прислонил голову к ее плечу и с той же улыбкой начал оглядывать комнату.
Все здесь казалось ему чудом, все, что принадлежало ей: тысячи хрупких безделушек, которыми была уставлена изысканная, на тонких ножках, мебель; искусный жонглер — он то едва осмеливался к ним прикоснуться, дотрагиваясь до них так бережно, словно они могли рассыпаться в его руках; то вдруг задорно (он ведь здесь хозяин, он — Фриц Шмидт) подбрасывал кверху, как мяч, какой-нибудь драгоценный столик, или балансировал на лбу этажерку, а она хохотала, хохотала...
Развешанные по стенам картины были ему незнакомы: портреты ее предков в костюмах времен Реставрации, при шпагах и в перчатках. Иногда он вдруг начинал громко смеяться, глядя в лицо ее предкам, словно какой-нибудь уличный озорник, смеялся неумолчно и неудержимо— ведь это его, Фрица Шмидта, принимает здесь их наследница: она принадлежит ему.
И он снова начинал хохотать, а она не понимала, почему он хохочет. Под конец она спросила:
— Почему ты смеешься?
— Да так,— отвечал он, не переставая смеяться.—* Потому что все это так странно, так странно...
Он был счастлив и в то же время смущен тем, что попал в этот дом.
Тем, что он здесь — хозяин.
Он и впрямь чувствовал себя здесь хозяином: ведь она принадлежала ему. Он обладал ею. В его неотесанном мозгу крепко засела убежденность в неограниченной власти мужчины, власти над женщиной, оплодотворяемой им, мужчины, являющего собой деятельное, творческое начало, мужчины, который — прогневайся он в самый миг иссушающего наслаждения — мог бы раздавить ее своими могучими чреслами.