Четыре черта
Шрифт:
«Черти» все не уходили.
Вошел расклейщик афиш с банкой клея и сумкой в руках и наклеил на два фанерных щита программу завтрашнего спектакля. «Четыре черта» трижды упоминались в ней.
Адольф встал и, подойдя к афише, начал ее разглядывать. Он попросил одного из агентов перевести текст; тот вылез из-за картежного стола и начал медленно переводить Адольфу слова чужого языка, а Адольф слушал:
«Заверяем высокочтимую публику и всех наших доброжелателей, что на предстоящем спектакле мы превзойдем самих себя.
С
«Четыре черта».
Адольф кивал, пристально изучая слово за словом в незнакомом тексте. Потом он возвратился к своему столу и, обернувшись к афише, удовлетворенно оглядел гигантские буквы.
— Красивый шрифт,— сказал он.
Луиза и Фриц тоже поднялись из-за стола и, подойдя к афише, долго ее разглядывали.
Визжали «уйди-уйди», словно добиваясь, чтобы у всех лопнули барабанные перепонки. Клоун Том музицировал, попеременно вставляя в свои непомерно широкие ноздри крошечные пищалки.
Эмэ тоже поднялась с места, и молча встала позади Луизы и Фрица, и агент снова прочитал и перевел им текст:
«С почтительным приветом
«Четыре черта».
Луиза расхохоталась — так насмешил ее чужой язык: вдвоем с Фрицем она стала паясничать, глумясь над буквами, над звуками, которые произносил агент, над всеми этими нелепыми словами, переиначивая на разные лады одну и ту же фразу: «С почтительным приветом...»
Это звучало так комично, что привлекло остальных, и теперь все сообща — клоуны, гимнасты и танцовщицы — смеялись, кричали и вразнобой громко коверкали — каждый со своим акцентом — одну и ту же фразу, и все тонуло в хохоте, даже слова, которые насмешливо выпевал дружный и мощный хор: «С почтительным приветом — «Четыре черта».
Визжали «уйди-уйди». Высоко вверху, на двух столах, поставленных один на другой, клоун Трип самозабвенно вертел задом, изображая осла Риголо.
Тут, наконец, последней из всех, залилась долгим, пронзительным смехом Эмэ, а шум между тем мало-по-малу стихал.
«Черти» вернулись на свои места. Адольф вынул деньги и положил на стол, возле кружек. Затем все встали, все, кроме Фрица. Нет, он не пойдет домой.
— Спокойной ночи,— сказали Адольф и Луиза.
— Спокойной ночи,— ответил Фриц, не двигаясь с места.
Эмэ замешкалась: несколько секунд она разглядывала его, словно заново испытав боль при мысли об этой — последней — ночи.
— A demain [До завтра (франц.)], Эмэ,— сказал он.
Она медленно отвела от него взгляд:
— A demain...
Она вышла в проход. Там было темно. Только фонарь расклейщика стоял на полу, и свет его ярко выхватывал из тьмы желтый лист афиши. Сестра и Адольф ждали ее у входа. Она побрела за ними — одна.
Между рядами высоких домов было тихо, мертво.
Эмэ оглядела могучие громады — с глазами окон на каменных лицах — чужими, злыми глазами. Небо было высокое, ясное. Эмэ посмотрела на звезды: о них говорят, будто это — миры. Иные миры, несхожие с нашим.
И снова она оглядела дома, двери, окна, фонари и плиты мостовой — словно все это было каким-то неповторимым чудом, которое она видела в первый и последний раз.
— Эмэ! — позвала Луиза.
— Да, иду...
Она снова окинула взглядом длинные вереницы домов,— громаду за громадой,— домов мрачных, немых, запертых на замок, между которыми замирали звуки ее шагов...
Позади нее визжали и щелкали «уйди-уйди», и громко смеялись клоуны.
— Эмэ! — опять позвала Луиза.
— Иду.
Эмэ нагнала сестру. Та стояла под руку с Адольфом,— их лица освещал свет фонаря,— оба дожидались ее.
Откинув голову назад, Луиза сказала с легким вздохом:
— Господи, идешь ты наконец или нет?
И, прислонясь к плечу Адольфа, все так же стоя в свете фонаря, она оглядела пустынную чужую улицу, которую они только что миновали и где за ними вновь сомкнулись потемки.
— Славная улица,— сказала она.— Приятная.
И, снова со смехом повторив те три комичнейших слова: «С почтительным приветом»,— она в последний раз взглянула на темную улицу и спросила:
— А как же все-таки она называется?
— Да что там,— сказал Адольф,— каких только улиц мы не видали...
И они зашагали дальше, войдя в просвет между новыми рядами домов.
Фриц остался сидеть за столиком. Клоуны пытались было угостить его вином. Но он лишь покачал головой. Тогда один из клоунов прокричал под хохот остальных:
— Уж, верно, у него есть на примете кое-что получше! Приятного сна!
Остальные подняли бокалы, и снова грянул смех: Биб и Боб смастерили удочку и начали снимать с вешалки — одну за другой — шляпы артистов.
Поднявшись из-за стола, Фриц направился к дверям ресторана, выходившим на улицу, и там присел за столик, стоявший на тротуаре под сенью двух лавровых де-ревцев.
Безысходная тоска, неизъяснимое отвращение к жизни захлестнули его.
Он видел шепчущиеся парочки, которые прогуливались взад-вперед, прижимаясь друг к другу. В тени деревьев они миловались, ворковали влюбленно. Женщины вертели бедрами, мужчины выпирали грудь колесом, заигрывая друг с другом, словно лесные звери перед спаркой...
Фриц вдруг рассмеялся резким, отрывистым смехом.
Он вспомнил клоуна Тима, которого прозвали «Собачником». Да, клоун был прав.
Тим возник перед Фрицем словно наяву, со своим кротким, невозмутимым, печальным, как у статуи, лицом и тонким, красиво очерченным, как у женщины, трагическим ртом.
Он привиделся Фрицу в своей квартире — просторной комнате, где он соорудил дом для собак, двухэтажный дом, в котором псы располагались друг над другом.
Так они и лежали, каждый пес в своей конуре, покорно свесив морды и глядя в одну точку глазами, скорбными, как у самого Тима.