Четыре дня бедного человека
Шрифт:
— У тебя красивый костюм.
— Нравится?
— Да. Мне нравится, когда ты нарядно одет. — Боб замолчал и после небольшой паузы спросил:
— А у меня тоже будет новый костюм?
— Да.
— До похорон?
— Завтра пойдем и купим.
— Черный, да?
Франсуа предпочел не отвечать.
— А когда мы пойдем посмотреть на маму? Она лежит в той же палате?
— Не знаю.
— Прости, — вторично извинился мальчик.
Это потрясло отца. Никогда еще он так отчетливо не понимал, до чего Боб боится совершить какую-нибудь оплошность. Не потому ли он так беспокоится
— Ну как, после торта у тебя еще осталось место для корзиночек?
— Да. Но можно я съем только одну, а вторую оставлю на завтра? Дяде Раулю хотелось, чтобы я сразу принялся за торт, и я не посмел отказаться.
— Ничего.
— Папа, ты очень огорчен?
Франсуа чуть было не ответил «нет», решив, что сын имеет в виду корзиночки и торт, но вовремя спохватился, поняв, что речь идет о смерти Жермены.
— Это большое горе, Боб. Но я приложу все силы, чтобы ты не чувствовал себя несчастным.
— Я тоже, — произнес мальчик и быстро коснулся руки отца.
— Ладно, давай есть.
— Ага.
— Вкусно?
— Да. Мы уже год не пробовали их, — заметил Боб и замолк, а потом нерешительно спросил:
— Видел мой револьвер? Он совсем как настоящий. И лучше, чем у Жюстена.
Синеватый полумрак затоплял углы комнаты, но прямоугольники окон еще горели медно-красным закатным светом. Отец с сыном, сидя за белой скатертью, неторопливо ели, а с улицы врывался шум, чуть приглушенный домами, да занавески время от времени вздрагивали от легких порывов ветерка.
— Папа, ты не будешь сердиться? Но я правда сыт.
На этот раз Боб не пытался притворяться, будто у него болит живот. Франсуа тоже не хочется есть. Он, как и сын, любит омаров под майонезом, но сейчас совершенно машинально сжевал корзиночку и не получил никакого удовольствия. Бутылка коньяка на комоде ничуть не соблазняла его. Может, он и вправду покончил с выпивкой? Новые пиджак и галстук он снял, вокруг шеи повязал салфетку, чтобы не испачкать чистую сорочку, и все время следил, как бы не помять стрелки на брюках.
— А теперь. Боб, ступай спать. Посудой я займусь сам, — велел Франсуа и добавил, зная, что сыну, который мыл тарелки утром, это будет приятно, поскольку ставит их как бы на одну доску:
— Сейчас моя очередь.
— А завтра моя, — по-взрослому согласился сын. — А можно я пять минуток поиграю с револьвером? Только пять минуток!
И Боб пошел к окну взглянуть на часы г-на Пашона, которые снова шли.
Жермена умерла.
Рауль обещал, что вечером, вероятно, заглянет на улицу Деламбра, а Франсуа не догадался сказать брату, чтобы не приходил, так как сразу после ужина он ляжет спать. И теперь он вынужден ждать Рауля, хотя, едва опустилась темнота, у него появилась непреодолимая тяга уйти из дома.
Боб спит. Ночью он, как правило, не просыпается. Но на случай, если такое произойдет, можно оставить на видном месте записку: «Я на минутку вышел. Не беспокойся. Спи». С тех пор как Жермену увезли в больницу, они часто пишут друг другу записки, да и Боб привык
Поразительно, но в первый день свободы Франсуа испытывает по отношению к Бобу такое же чувство вины, как раньше по отношению к Жермене.
Он сидел, облокотясь на подоконник, свет в комнате погашен; и вдруг, увидев под фонарем проходящую женщину, ощутил резкий позыв желания, и оно мгновенно кристаллизовалось на определенном объекте. Словно маньяк, он в подробностях представил себе маленький бар на улице Гэте, трех девиц, которые заходят туда, выходят, фланируют по панели и в сопровождении мужчины исчезают иногда в гостинице на соседней улочке.
Он ни разу не был там с Вивианой. Ни разу даже не заговорил с ней. Даже имя ее он знает только потому, что слышал, как к ней обращаются товарки и Пополь. В баре она пользуется популярностью, и неожиданно Франсуа до того захотелось пойти с ней в номер, что он, лишь представив ее синий костюм и красную шляпку, до крови прикусил губу.
Если Рауль придет, то, вероятнее всего, будет здорово пьян. Не был ли он под хмельком уже вечером, когда сидел тут с Бобом? Да нет, он, конечно, пьет. И уже дошел до такой точки, когда с самого утра чувствуешь потребность выпить. Но даже если Рауль не увидит в окнах света, он способен подняться наверх и наделать шуму. А придя на следующий день, станет задавать каверзные вопросы и еще, чего доброго, заставит Франсуа устыдиться своих сексуальных порывов.
Впрочем, ничего сексуального в его желании не было.
Так, наплыло и растаяло. Единственное, чего он хочет (и сейчас это стало возможным), чтобы Вивиана увидела в нем другого человека, не того, в потертой одежде, что каждый вечер сидел в своем углу за одним и тем же столиком и с отчаянной робостью издали поглядывал на нее.
Нет, не совсем так. Все это составляет часть целого, а в этом целом из-за того, что, когда он вернулся, здесь был Рауль, появились трещины. Теперь Франсуа уже не так уверен в себе. Еще в такси он предчувствовал это.
Понимал, что никоим образом нельзя допустить, чтобы полученный импульс ослаб, исчез.
Уже с трудом он сумел все-таки вызвать в памяти смех Рене и уверился, что между ними установилось нечто вроде сообщничества. Нет, еще не подлинное сообщничество. Это даже нельзя назвать взаимопониманием, и тем не менее Франсуа знал: контакт возник.
Было что-то колдовское в покое улицы, где лишь иногда раздаются шаги запоздалого прохожего, в приглушенной музыке, доносящейся из ночного заведения, что находится через четыре дома; его неоновая вывеска бросает на часть улицы фиолетовый отсвет.
Франсуа испытывал потребность начать. Слишком долго он находился на обочине. Он задыхался. Это была потребность одновременно и физическая, и духовная, но ведь если он слишком долго прождет брата, Вивиана может уйти. Франсуа не знает, до какого часа она там бывает. Он никогда не был у Пополя в такое позднее время. Более того, даже не представляет, как в этот час выглядит бар. Франсуа зажег свет, вырвал листок из тетрадки, которую они с сыном использовали для записок, и нацарапал несколько слов на случай, если Боб проснется.