Четыре с лишним года. Военный дневник
Шрифт:
Медицинская помощь у меня была персональная в лице спутницы Таси. В этой красивой высокой стройной чешке было что-то женственное, мягкое, родное.
Я с ней познакомился в Карловых Варах, где проходил реабилитацию после инфаркта. И внешне, и физически я вошел в полную форму, хотя иногда по ночам и накрывал безотчётный страх одиночества. Ещё я не знал, как перенесу перелёт, которого почему-то тоже боялся.
Тася была медицинской сестрой, и я пригласил её слетать со мной на Цейлон. Мне нужен был спутник, и мы заключили устный контракт сроком на неопределённое время. Тася довольно сносно говорила по-русски и ещё на нескольких языках.
Постельные забавы меня не интересовали: то ли возрастное, то ли последствия инфаркта. Моя спутница была в курсе мужских проблем критического возраста
Я читал на пляже только что вышедшую новую книгу Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх» о любви девяностолетнего старика к пятнадцатилетней девочке. Книга была правдива и автобиографична, многие эпизоды я примерял к себе и обсуждал их с Тасей. Будучи медиком, она к сексу относилась как к физиологии и чему-то естественному, вроде вечернего чая или чистки зубов.
Маркеса я любил, особенно я полюбил его после скандальной истории, распространённой в окололитературных кругах в виде анекдота.
После выхода у нас в стране «Осени патриарха», ставшей культовым романом, Габи, как его звали эстеты, приезжает в СССР для получения какой-то важной премии. Формат вручения премии предполагает обязательную встречу с генеральным секретарём Брежневым. Однако в аэропорту Маркес узнаёт, что его переводчик на русский язык, практически написавший русский шедевр, с инсультом лежит в больнице. Великий писатель просит встречающих его официальных лиц извиниться перед организаторами и товарищем Брежневым, он шесть часов сидит в больнице у «своего друга» переводчика Тараса и улетает домой.Прежде чем пойти и показать свою испорченную ногу своей личной медсестре, я кое-как дохромал до кучки маленьких сухопарых смуглых местных мужичков бич-боев, которые сидели на корточках под тремя пальмами. Пальмы пригибались под упругим ветром и вращали своими огромными листьями, как вертолёты. А может, стрекозы. Но – не пальмы.
Я разглядел среди них плохорусскоговорящего гида Нуана, который постоянно обслуживал меня как таксист. Я давал Нуану заработок, и он немножко лебезил передо мной. Ежедневно он предлагал какие-то экзотические развлечения: то рыбалку в океане, на который было страшно смотреть, то – девушку «шри-ланка».
Увидев меня, с трудом идущего, Нуан поспешил навстречу, а мужички замолчали. Я дал Нуану деньги и попросил, чтобы ребята сбегали за выпивкой. Худенький, похожий на мальчика ланкиец с бельмом на глазу взял деньги и побежал в посёлок, а кто-то из сидящих на корточках услужливо протянул мне «козью ножку», набитую листьями коки. От этой самодельной сигареты никакого кайфа не было, и я продолжал курить «мальборо». Хотя местные, покурив, начинали что-то петь и даже пританцовывать.
Я спросил у Нуана про Пипу, и тот рассказал мне её историю.
Муж Пипы работал на «тук-туке» – трёхколёсном мотороллере с будкой, возил рыбу из порта в местный ресторанчик. Во время цунами его зажало между двух автомашин и раздавило ноги. Ноги отняли. Началась гангрена. Он умер. Пипа осталась с двумя детишками и должна вот-вот родить третьего. Она вынуждена работать, хотя, по ланкийским понятиям, женщина не должна работать.
Из магазина принесли большую бутылку дрянного джина и литровую пива «Лев», которое мне очень нравилось и к которому я привык. Я выпил из горлышка три больших глотка этого местного джина – пойла, от которого меня передёрнуло, и запил пивом. Бутылку с недопитым джином я отдал местным, а пиво оставил себе.
В номере Тася обработала мою рану по всем правилам и назвала меня кобелём. Я не понял почему. После объяснений выяснилось, что у меня всё заживёт как на собаке.Рубашку Пипа отдала мне утром. Она глядела на меня круглыми розовыми глазами и прижималась большим животом к ноге, пока ножницами отстригала откуда-то торчащие маленькие кончики ниток. Я шкурой ощутил, что в этом прижимании было влечение. Её большая атласная цвета шоколада грудь соблазнительно выглядывала из выреза платья. Ещё я чувствовал, как в животе у Пипы сучит ножками её малыш и даже пожалел, что у меня не будет больше детей. Я вытащил
Нуан пришёл поздно ночью. Мы спали. Нуан очень тихо постучал, почти поскрёбся в дверь. Я даже не проснулся, но Тася встала и открыла. Нуан говорил только с ней и по-французски. Когда я открыл глаза, моя медсестра была уже одета.
– Куда ты? – спросил я.
– В поселке рожает женщина. Надо помочь. Они узнали, что я медработник.
– Я с тобой!
– Нет, этого делать нельзя.
Тася вернулась под утро радостная, довольная, что-то мурлыча.
– Всё прошло удачно. Мальчик – крепкий, красивый. Родился в рубашке.
– Что значит в рубашке?
– Да зачем тебе? Значит – околоплодный пузырь не разорвался. Вот и всё.
– Это хорошо?
– Нормально. Проколола пузырь. А я ещё и заработала, – и она, что-то положив на торшерный столик, ушла в душ.
Освещённая мягким светом, на столике лежала десятидолларовая купюра. Малиновый банковский штампик и цифры 97, написанные шариковой ручкой, были очень знакомы.От автора
Первая часть этой книги обязана своим появлением на свет Фёдору Григорьевичу Сухову – нашему замечательному поэту-земляку. Лауреат Государственной премии, он в 70–80-е годы являлся для всей Советской Литературы непререкаемым авторитетом, патриархом.
Мне повезло, что в те годы я часто общался с Фёдором Григорьевичем, для меня он был и другом, и наставником.
Будучи по своему мировоззрению интуитивным пацифистом, он, ознакомившись с фронтовыми письмами моего отца, сказал, что из этих писем, воспоминаний и рассказов отца надо сделать повесть: «Это твой долг!»
Книга была мной написана и одобрена Суховым, после чего её опубликовали в 1988 году в издательстве «Молодая гвардия» тиражом 75 000 экземпляров. По идеологическим и каким-то другим причинам повесть сократили более чем в два раза, и поэтому я, как автор, несмотря на полученный гонорар, остался недоволен.
Помня завет Фёдора Григорьевича Сухова, одного из бойцов Великой Отечественной войны, которых с нами через столько лет после Победы осталось совсем мало, я публикую свою повесть в ее первоначальном виде.
Предисловие
Время всё дальше и дальше отодвигает события Великой Отечественной войны, но, отодвигаясь, эти события становятся ещё более удивительными, достойными всенародного поклонения, трепетного приобщения. Воистину – большое видится на расстоянии.
Предлагаемые читателям письма, конечно, не предназначались для широкого обозрения, они адресованы родным, близким людям, это – интимные письма. Их автор только по настоянию молодых решился (через 30 с лишним лет!) на расширение узкого круга сопричастности к давней палитре своей души, своего сердца.
Алексей Алексеевич Рябов, как и многие его сверстники, в первые дни войны подал заявление о скорейшем зачислении в ряды советских Вооружённых сил. Скоро он был призван и зачислен в состав 391-й стрелковой дивизии в её 951-й артполк. Оборонял Москву. В 1942 году был на Калининском фронте, потом – Прибалтийский, 1-й Украинский фронт. Перечисление фронтов вряд ли что может сказать о человеке, о его личном участии в разгроме немецко-фашистской армии. И тут-то невольно обращаешься к письмам, и они, эти письма, перестают быть интимными, они становятся документами, своеобразной летописью окопной жизни.
За последние годы почти все наши видные военачальники – командиры дивизий, армий, фронтов, партизанских отрядов выступили со своими воспоминаниями, мемуарами. Эти воспоминания составили целую библиотеку, которая привлекает большое количество читающей публики. К сожалению, наш читатель имеет меньше возможностей познакомиться с записками рядовых, непосредственных участников войны, тех участников, которые поднимались в атаку, которые отбивали атаки, которые вынесли на своих плечах всю тяжесть фронтовой страды.