Четыре танкиста и собака

Пшимановский Януш

— За деньги?

— Бесплатно.

— Неужто правда? В восемнадцатом году тоже так обещали, а потом паны наши советы войсками разогнали.

— Теперь армия наша, не разгонят.

— Может, и не разгонят, а может, разгонят.

Крестьянин почесал в голове.

— Молочка попейте. Холодное, прямо из колодца достала, — предложила женщина, зачерпнув из ведра щербатой кружкой, расписанной васильками, и подала танкистам.

Елень выпил одну, другую, попросил третью.

— А вы, часом, не слыхали?.. — осмелился Янек. — Может, был тут в ваших краях поручник Станислав Кос?

Его попросили повторить фамилию,

переговорили между собой, повспоминали, но оказалось, что не слыхали о таком.

— А где он воевал, этот поручник?

— На Вестерплятте.

— Э-э, дорогой, так там же никого в живых не осталось. Семь тысяч наших погибло, все до одного…

— Этого не может быть, — возразил Янек. — На Вестерплятте и пятисот-то человек, наверно, не было.

— Это так только говорится, а если посчитать, то по-другому получается…

Подросток в коротких штанишках пролез через дыру в плетне на шоссе, таща за собой сломанную ветку, красную от созревших черешен, и бросил ее на башню танка. Василий подхватил ветку на лету, помахал мальчишке рукой и сказал:

— Большое спасибо…

— А наш командир подумал сейчас, в чьем саду хлопец эту ветку сломал, — произнес Елень.

Из люка механика высунулась лохматая собачья морда.

— О боже, и собаку с собой возят! И она в армии служит?

— А как же! Шарый, к ноге! — Янек махнул ему рукой, и пес, радостный, выскочил на шоссе.

— Даже собаку привезли… Польскую, — пошло по кругу. — Слышите, как лает? Прямо, как мой Азор.

— Дорогу, дайте дорогу, пропустите Марпинову!

Гомон постепенно утих. Двое подвели под руки старую женщину, с морщинистым лицом, с бельмами на глазах. Она медленно переступала, держа руки вытянутыми крест-накрест перед собой. Люди умолкли, и было слышно, как она шепотом повторяет:

— Хлопцы наши, солдаты, сыночки…

— Она не видит, — объяснил старый крестьянин, тот самый, который не поверил, что Саакашвили родом из-под Сандомира. — Вон туда поглядите, там вторая от края ее халупа стояла, а теперь ее нет. Гитлер спалил. Дайте ей руками пощупать, пусть убедится, что поляки пришли.

Василий с башни бросил полевую фуражку. Кос поймал ее на лету и подал старушке. Та водила ладонями по сукну, по верху, нащупала пальцами металл.

— Орел… Боже милостливый… Наши солдаты! Бог дал, дождались…

— Юлька! — крикнула женщина, выливая остатки молока из ведра в кружку. — Принеси собаке миску картошки, около печки стоит. Да живее, бегом!

Юлька обернулась быстро, а Шарик управился с едой еще быстрее. И как раз вовремя: привал кончился. Впереди подали сигнал флажками, и вдоль колонны понеслось гудение заводимых моторов, нарастающее, как волна.

— В машину!

С места трогались осторожно, чтобы кого-нибудь не задеть. Крестьяне снимали детей с танков, за уши, за вихры вытаскивали из-под гусениц.

Колонна снова шла на запад. Вдалеке, у самого горизонта, были видны башня Люблинского замка и колокольни костелов.

Янек Кос сидел на месте механика, вел танк. Хотя он не верил тому, что семь тысяч погибло на Вестерплятте, ему все-таки стало грустно. Печальный Саакашвили на его сиденье в углу играл с Шариком. Василий из башни соскользнул вниз к ним, присел между сиденьями.

— Механик, чего нос повесил?

— У собаки большая радость, а маленькое огорчение не в счет. Был Шарик, а теперь

Шарый — Серый, значит, и все в порядке. А я? По-польски говорить не могу. Как быть? Отец трубочист из-под Сандомира… Какой Саакашвили лучше: настоящий или выдуманный?

— Погоди, сейчас времени нет каждому объяснять по дороге, но люди сами поймут, что к чему, — спокойно продолжал Семенов. — Выучим польских танкистов, войну закончим и домой вернемся… Поймут…

— Когда домой поедем, поймут? Это поздно.

— Может, позже, может, раньше. Сейчас не в этой дело. На фронт едем.

Однако бригада не сразу отправилась на фронт. Танкисты расположились за Люблином и несли в самом городе службу, охраняя заводы и склады, патрулируя днем и ночью на улицах. Были в Люблине жители, которые сразу принимались за работу, не спрашивая о плате, приносили из дому инструменты, ремонтировали двигатели и станки. Этих надо было поддержать. Находились и такие, которые срывали замки с дверей магазинов и складов, брали то, что еще вчера принадлежало немцам, а сегодня, как они считали, не принадлежало никому. Этого нельзя было допускать. Ночью над городом пересекались лучи прожекторов, обшаривавших небо: не крадутся ли по нему чужие самолеты. В ночном городе пересекались маршруты патрулей, осматривавших улицы: не крадется ли по ним кто чужой.

После первых приветливых встреч, цветов, улыбок, радостно протянутых навстречу рук теперь на лицах людей можно было прочитать разное. Одни говорили: «Новая армия — новая власть, землю дает крестьянам». Другие выражали иные мысли: «Новая армия — новая власть, землю у владельцев отбирает».

За несколько часов до освобождения города, в тот момент, когда советские подразделения подошли к первым домам, гитлеровцы уничтожили в Люблинском замке заключенных и заложников. От танковой бригады был направлен для участия в их погребении и отдания последних почестей взвод. Янек хотел тоже идти, просил, чтобы его отпустили, но поручник не разрешил, заявив, что есть дела — нужно танк привести в порядок. А после выяснилось, что и дел-то никаких особых не было, просто, видно, не хотел отпустить, и все.

Так в лагере в различных занятиях прошло, наверное, дня три. И вот однажды, это было после обеда, Кос, который обо всем узнавал первым, прибежал и сообщил своему экипажу:

— Машина отправляется в Майданек. Тот самый грузовик, что кухню возит. Кто хочет, может поехать посмотреть.

— Не хочется, — ответил Семенов. — Насмотрелся один раз такого, потом два дня даже есть не мог.

— А мне бы хотелось там побывать… И на кладбище на обратном пути заглянуть можно… Раз не хотите, можете оставаться…

— Ладно, едем все вместе. Один не поедешь.

Поехали. Проволочное ограждение. Провода. На них белые таблицы с надписями по-немецки, с нарисованными черепами и скрещенными костями. За проволочными ограждениями — длинные низкие бараки, грязные и вонючие. Здесь же огромные склады с грудами человеческих волос, очков, кукол.

Самое страшное здесь — куклы. Одни изящные, в аккуратно сшитых платьицах, с приклеенными ресницами; другие просто тряпичные, с лицом, нарисованным углем. На самом верху кучи — плюшевый мишка без правой лапы и с одним глазом-бусинкой. Эти куклы были страшнее печей, в которых жгли трупы.