Четыре танкиста и собака
Шрифт:
«Ян Станиславович! — прочитал он. — Поздравляю тебя с Новым, 1944 годом. Надумал я справиться о твоем здоровье и делах твоих. У нас снега глубокие, зверя много. От сына моего Ивана письмо пришло из госпиталя. Лежит он, в ногу раненный. Вылечится, на фронт вернется. Хотя ты и не родной мне, а я так думаю, вроде я вас двоих проводил на войну, а на войне пули злые летают врага нашего, фашиста германского, Гитлера проклятущего, чтоб его черти забрали. Напиши мне про себя и про Шарика, щенка Муры. Напиши, с тобой он или нет, а может, тебе его где оставить пришлось? Береги себя, чтобы домой здоровый
Кос сложил письмо, спрятал в карман, встал и пошел к остальным. Хотелось ему поделиться с другими, рассказать, как его обманули и как он сам обманул другого человека, забыл о нем, хотя обязан был помнить.
Но, пока шел, передумал. Бывает так, что у человека все в жизни запутается и нужно тогда ему самому все распутать и во всем разобраться. Тут и самые верные друзья не помогут. Однако, решив так, Янек через минуту снова не был уверен, прав ли он.
Густлик и Григорий лежали на траве рядом. Саакашвили допытывался, у Еленя:
— Ну не будь ты таким вредным, придумай мне какое-нибудь место, чтобы я знал, откуда я родом. Придем в Польшу, люди спросят: «Из каких мест, солдат?» А что я им отвечу? Объяснять, откуда и как, это очень уж долго, времени не хватит. Ты мне подбери какое-нибудь место хорошее в ваших краях и расскажи, какие там горы или реки, какой лес, какие дома стоят. А когда меня спросят, я уж буду знать, что ответить.
Шарик, резвившийся на лугу, подбежал к Янеку и стал ласкаться у его ног.
Василий стоял, опершись рукой о лобовую броню танка, шаря рукой в кармане брюк. Наконец вытащил оттуда испачканный кусок сахару и протянул его на ладони Косу:
— На тебе вот, чтоб во рту не так горько было. Ишь нахмурился, как грозовая туча.
Янек взял сахар, неуверенно улыбнулся и спросил:
— Часы уже ходят? Подтолкнул колесико?
Поручник прищурил правый глаз, и его взгляд стал совсем голубым.
— Да. Кажется, да. Теперь будут ходить как нужно.
Со стороны полигона из-за горизонта стали выползать танки. Рядом с ними колонной шла пехота, возвращавшаяся с учений в лагерь.
8. Переход
Так уж сложилось, что первая не учебная, а настоящая боевая тревога, по которой танковая бригада отправилась на фронт, была объявлена 15 июля, как раз в годовщину Грюнвальдской битвы. Это, конечно, было случайное совпадение, но иногда и случай значит многое.
Марш продолжался весь день. Танки, замаскированные ветвями под гигантские кусты, шли длинной колонной, и со стороны могло показаться, что это лес с корнями оторвался от земли и двинулся на запад. Но всего этого не видели польские танкисты, укрытые броней, окутанные пылью, словно рыцарским плащом. С воздуха, летя над облаками, похожими на цветную капусту, этот марш прикрывали юркие истребители.
Танкисты шли на фронт не одни.
Некогда, ровно 534 года назад, к Грюнвальду шло рыцарство польское и литовское, а с ним — смоленские полки.
Сейчас в широкой волне советского моря в том же направлении навстречу гитлеровским дивизиям шли представители всех национальностей, населяющих огромную страну, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана. Об этом
В этом море, словно река или поток, отличающийся лишь цветом воды, а не направлением, плыли польские батареи, артиллерийские дивизионы и бригады, которые первыми должны были подать голос.
Корпуса и армии все ближе и ближе подходили к фронту. Все сильнее сжималась пружина, набирая силы, чтобы прорвать проволочные заграждения противника, многочисленные линии окопов, бетонных дотов.
Не отыскать, не заметить в этой массе отдельный танк, в котором едут четыре танкиста и собака. А вызывать «Граб-один» нельзя: в эфире царит строжайшая радиотишина. Только пушки у линии фронта грохочут, выпуская снаряды, чтобы заглушить идущий издалека рев моторов, шум надвигающегося прилива.
Пройдет еще три дня нарастающей, становящейся с каждым часом все более грозной тишины, и наконец, словно зародившаяся далеко в море гигантская волна, которая неумолимо обрушится на берег и взметнется пенными гребнями, грянет атакующий девятый вал. Едва забрезжит рассвет, как по сигналу на призывный залп гвардейских минометов «катюш» отзовутся тысячи орудийных стволов 1-го Белорусского фронта, который вскоре станет уже польским фронтом, и двинет все на запад. Нет, не все. Только те дивизии, которые, как острые копья, нанесут удар первыми.
Когда все дороги, все тропинки и поля, изрезанные этими тропинками, были запружены людьми, пушками и танками, радио принесло в бригаду воззвание — Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. Первые его слова были для всех как дыхание близкой родины. А пока танкисты находятся здесь под надежной защитой фронта, на безлюдной, выжженной земле, где не увидишь ни деревушки, ни даже хаты, только иногда — пепелище да одиноко торчащую печную трубу. И на каждом шагу — воронки от снарядов, как оспины, оставленные эпидемией войны; всюду — искореженный, обгоревший металл: мертвые орудия, уткнувшиеся стволами в землю. Отсюда вслед за теми, кто первыми форсировали Западный Буг, должны были двинуться и эти танкисты, готовые нанести удар, когда у тех, что впереди, притупится оружие и ряды их поредеют в боях.
И вот теперь они выступают. По разъезженной дороге ползет та же самая танковая колонна, только ветки на танках заменены более свежими. Люди стоят в открытых люках, лица их темны от пыли, но все же среди них можно узнать Семенова, Еленя и Коса, до пояса высунувшихся из башни. Саакашвили сидит внизу, ведет машину, следя за дорогой через открытый передний люк. Как раз сейчас они проезжают мимо группы сожженных «тигров», которые, видно, пробовали контратаковать и попали под снаряды орудий.
— Вон сколько наклепали этих гадов! — восхищается, стараясь перекричать рев моторов, Янек.