Четыре танкиста и собака
Шрифт:
Елень забежал вперед, подождал, когда Семенов подал ему знак, что бревно появилось сзади, сложил перед собой руки крест-накрест, и танк остановился.
Засучив рукава, они высвободили трос, сняли бревно, закрепили снова и то и другое на танке, вымазавшись в липкой торфянистой грязи.
— В машину!
Вытерев паклей грязь с рук, забрались в танк, завяли свои места. Едва Янек успел подключить свой шлемофон к рации, как услышал в наушниках их собственное шифрованное название:
— «Граб-один», «Граб-один», вы слышите?
В
Их танк, стоящий на открытом лугу, можно было заметить издалека, и невидимый командир бригады достал до них «длинной рукой» радиоволн.
— Я — «Граб-один», вас слышу.
— Вы проиграли этот бой, — ответили наушники. — Ждите на месте. Наши уже закончили учения, сейчас вернутся. Можно выйти из машины.
Кос переключился на переговорное устройство я в тот момент, когда механик уже хотел трогать, передал поручнику приказ генерала.
— Выключай мотор! — скомандовал Семенов и открыл верхние люки.
Они могли выйти из машины, растянуться в траве на солнце, но почему-то никто не торопился сделать это. Василий и Густлик присели на ящиках со снарядами по обе стороны основания орудия. Григорий повернулся на своем сиденье лицом к спинке. А Янек, только сейчас почувствовав, что все это время ему мешали возвращенные Лидкой енотовые рукавицы, вытащил их, теперь уже совсем ненужные, из-за пояса и швырнул в угол, где было место Шарика. Он сдвинул один наушник, чтобы слышать, о чем говорят остальные, но поворачиваться не стал.
— Черт побери! Проиграли. Сам генерал сказал: «Граб-один», вы проиграли». И все из-за этого проклятущего рва, — злился Густлик.
— Вроде прокисшим вином опился. Тьфу! А если б в бою? Значит, на одну пушку меньше, на два пулемета, на целый танк… Нехорошо, когда конь под джигитом перед битвой падает; нехорошо, когда танк в болоте сидит. — Григорий теребил свои черные волосы. — Нехороший ров, стенки мягкие, как из теста. Сзади едешь, пыль глаза застилает. Если б не эта пыль, мы бы левее рва вышли и все хорошо было бы. А-а, все равно: много говорить, мало говорить, а виноват плютоновый Саакашвили.
— Погоди. Признание — это еще не доказательство вины, — возразил Семенов и спросил, неизвестно к кому обращаясь, то ли к себе, то ли к кому-то из членов экипажа: — А откуда эта пыль взялась?
— Да те, черти, выскочили раньше времени, как на пожар понеслись.
— Они раньше или мы позже? — продолжал поручник.
— Они-то вовремя, а мы позже, потому и пыль, — сказал механик, помолчал немного и спросил: — Радио барахлило, что ли? Может, прием плохой был?
— Нет, я слышал, хорошо слышал с самого начала…
Поручник, словно не обращая внимания на то, что говорит радист, достал из внутреннего кармана большие плоские часы на цепочке, повернул их циферблатом вниз и ногтем открыл крышку. На ней ровными буквами было выгравировано: «Тацинская»
— Видите?
— Надпись, — сказал Янек и наклонился, чтобы прочесть.
— Надпись не важна. Не об этом речь. — Семенов закрыл крышку пальцем.
— А что смотреть? Часы как часы, — пожал Елень плечами.
— Кировские часы, — подтвердил Саакашвили. — Хорошие часы.
Поручник вынул из-под клапана кармана иголку и, осторожно приблизив ее к механизму, остановил маятник. Маленькое колесико из серебристого металла замерло, а вместе с ним и все остальные, большие и поменьше, соединенные друг с другом зубчиками. Тиканье прекратилась, и все ощутили тишину. Смотрели еще с минуту на часы, ничего не понимая. Елень открыл рот, закрыл опять, потом наконец произнес:
— Стоят.
— Вот именно, — подтвердил Семенов. — Стоило только на секунду удержать одно маленькое колесико, как часы остановились.
Саакашвили перестал теребить волосы, посмотрел на свои руки и вернулся к механизмам, будто его там вдруг что-то заинтересовало.
Елень понял немного позже, в чем дело, и, вспомнив, что Кос не договорил, повернулся к нему.
— Ты говорил, что с самого начала хорошо слышал. Ну и что, говори дальше, — разозлился он вдруг. — Успокой пса, чего он там бесится в своей берлоге и зубами рвет?
Елень отстранил Янека левой рукой, прижал Шарика и вырвал у него из пасти рукавицы, которые он грыз. Вернулся на свое место, освещаемое сверху, через открытый люк, солнцем.
— Ты ведь такие же Лидке на зиму дал, а это у тебя другие?
— Нет, те самые.
— Как это те самые?
— Ладно, нечего здесь сидеть! — распорядился Семенов. — Экипаж, выходи из машины!
Механик лязгнул замком переднего люка и выпрыгнул наружу, кувырнувшись в траве. За ним последовали Кос и Шарик, довольный тем, что учения закончились.
Командир и Елень выбрались через верхний люк. Густлик все не мог успокоиться, он обошел вокруг танка и опять начал:
— Как же это получилось?..
Саакашвили ткнул его в бок, давая понять, чтобы он замолчал наконец. Потом вдруг что-то вспомнил, полез в карман гимнастерки и крикнул:
— Ай-я-яй! Слушай, Янек, сейчас ты будешь плясать. У меня кое-что есть для тебя. Знаешь что? Письмо!
— От Лидки? — просиял Кос и тут же подумал, как несправедлив он был, выговаривая девушке за то, что она не писала. Может, оттого она и обиделась.
— Можешь не плясать, — нахмурился вдруг грузин. — На!
Янек увидел потрепанный треугольник, весь в штемпелях и номерах полевых почт. Передаваемый много раз из рук в руки, он измялся, запачкался. Узнав руку, подписавшую адрес, Янек подумал, что штемпеля похожи на следы грязи на сапогах охотника, возвращающегося из тайги, по которым можно определить, где он охотился. Янек отошел за танк, уселся у гусеницы и развернул листок.