Четыре вечера на мертвом корабле
Шрифт:
— Я думаю, что это правда. Я никогда не видал ришты у тех, кто имеет свежую воду, не гниющую, как наша, в канавах, орошающих поля.
— Раим, — крикнул отец, — иди же, взгляни, что делается в караване и где Алла с матерью?
Раим встал и покорно вышел. Кениссора шепнул отцу, но так, что Раим слышал:
— Хороший сын твой Раим. Он любит узнавать, а нынче велик тот, кто много знает!
Раим вышел из кибитки и быстро обежал поселок. Полуразрушенные сакли пустели. Ворота в дворах, обнесенных высокими глинобитными стенами, похожими на крепостцы, были не заперты.
Он заметил Раима.
— Что твой отец?
— Мы будем готовы вовремя, — ответил мальчик, — я ищу мать.
— Они грузятся в арбы Сурафа.
Раим добежал до сакли Сурафа. Алла отцепилась от юбки матери и вернулась с ним к отцу.
— Разбойники совсем близко! — шепнула она.
Они вошли в кибитку и увидели отца одетым. Кениссора стоял у очага и спокойно сжигал лучинку. Отгоревший клубок скрученного животного упал на угли. «
Глаза Аллы выросли до размеров поспевшей вишни. В черных зрачках их отразился ужас. Она отвернулась. Кениссора спокойно отошел от очага.
— Раим, что там? — спросил отец, кивая на дверь.
Верблюды готовы, — ответила Алла, — текинец сказал: в сумерки караван тронется в путь.
Кениссора запахнул полы халата.
— Сумерки близко. До свидания, Киртар, — заметил он, — я ухожу. Мы будем в хвосте каравана, и я подвяжу своих верблюдов к твоим.
— Спасибо, Кениссора!
Он вышел. Отец оглядел кибитку: как-будто бы все было собрано, уложено, вынесено. Ружье одиноко торчало в углу. Кучи ненужного хлама должны были остаться. Киртар с тоскою махнул рукой. Алла хозяйственно скрутила кошму валиком и, перекинув ее через плечо, вышла за ним.
Раим остался у очага. Сырой клубок жарился на заглохающих под ним углях. Еще раз вздрогнув от отвращения, Раим отвернулся и пошел из кибитки.
Знойные сумерки опускались на сакли с неожиданной быстротою. Огромное раскаленное солнце умирало где-то в плоской равнине незасеянных полей из-под джугары. Вместе с сумеречными тенями, набегал из степи холодок. Бараньи тулупы в провизжавшей за саклей арбе лежали наверху.
В песках будет холодно», — подумал Раим и с гордостью крикнул мчавшейся обратно сестре: —Алла, ты знаешь, куда мы бежим?
— Туда, туда, туда! — быстро замахала она коричневой от загара ручонкой, указывая на поля джугары. — За них, за кладбище…
— В Кара-Кум[4], — гордо ответил он. — Потом в Персию, может быть!
— Далеко?
— О, дальше, чем ты думаешь, Алла!
Он был старше ее на три года, и она смотрела на него как на взрослого. Он должен был знать все, и она должна была ему верить. Она поверила и в тихом, покорном испуге сложила руки на груди.
— Раим, тебе страшно?
Он презрительно покачал головой. Она оглянулась кругом.
— В черных песках не будет арбузов и дынь и там нет даже персиков и миндаля! Даже груш! И мы будем есть только лепешки и овечий сыр! Раны, я все знаю, потому что я слышала, что говорят у Сурафа…
Слезы блеснули на ее глазах.
— Я умру там, Раим!
Раим рассмеялся. Он гордо оправил подвязанный к поясу кинжал и сказал:
— Не говори глупых слов, Алла, и ничего не бойся со мной.
Мать показалась в калитке.
— Алла, торопись. В арбы впрягают лошадей!
Раим оглядел двор: как-будто здесь все было давно прибрано. Но Алла и мать находили все новые и новые вещи. Их нужно было прятать, зарывая в землю, или носить во двор Сурафа, грузить в скрипучие арбы или привьючивать к бокам верблюдов.
Раим помогал матери и сестре.
Кишлак[5] сотни лет здесь в глуши Туркестана создававший поля, прорывавший арыки для их орошения, насаждавший сады и виноградники, теперь в один день ломал свою жизнь. Те самые руки его обитателей, которые возделывали поля, теперь оставляли их на произвол зноя и саранчи. И те же руки, что ткали ковры, теперь срывали их со стек жилищ и бросали на арбы или зарывали в погреба.
То, что создавалось годами, разрушалось в одни час.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В ПЕСКАХ КАРА-КУМА
В сумерки все было кончено: домашний скарб был припрятан, арбы погружены, верблюды навьючены, всадники вооружены. Седой текинец взгромоздился на маленького ослика, так что босые ноги его почти доставали до земли. К его седлу привязали первого верблюда, к этому — второго, и так до конца в длинную цепь. Караван был готов. Текинец дал знак своей палкой и больше уже не оглядывался назад.
Навьюченный на верблюдов, погруженный в арбы поселок тронулся в путь. Мужчины были угрюмы. Женщины всхлипывали. Дети смеялись.
Раим сидел впереди Кениссоры на его верблюде и смотрел восхищенно вперед. Медленной, важной поступью, как муллы, идущие на молитву, шли друг за другом верблюды. Весь поезд, похожий на тело огромного животного, то взбираясь на песчаные бугры, то пропадая головой или хвостом в котловине, то вытягиваясь стрелою, то извиваясь таинственной тропой, мерно подвигался вперед.
Оазис, занятый поселком и его полями, скоро кончился. Караван вдруг очутился в пустыне. Раим напрасно смотрел вперед. Ни ночью, ни на рассвете, покрывшем бронзовыми тенями песчаную пустыню, не увидел он ни малейшего следа пути, по которому текинец вел за собой караван. Не было впереди дороги, не оставлял караван и сзади себя протоптанной верблюдами тропы: тотчас же зыбкая почва глотала следы и нечувствуемый ветерок, похожий на теплое дыхание пустыни, заметал их неясные тени.
— Он знает дорогу? — тихонько толкнул Раим своего покровителя, дремавшего за его спиной.