Четыре жизни Василия Аксенова
Шрифт:
Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксеновым. Все те же комплексы. Чувство мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах, хотя, казалось бы, Иосиф так знаменит, так прекрасен… А подобреть не может» (выделено мной. – В. Е.). [34]
Однако позднее Анатолий Гладилин изменил свою позицию.
29 октября 2012 года в «Российской газете» № 249 (5922) было опубликовано его интервью (в связи с предстоящим вечером памяти Василия Аксенова в ЦДЛ), которое поразило меня утверждением, что никакого конфликта между Василием Аксеновым и Иосифом Бродским не было. Анатолий Гладилин будто не читал впервые опубликованного мною в 2011 году в журнале «Вопросы литературы» (вып. 5) письма Василия Аксенова Иосифу Бродскому, другого, не того, которое процитировано выше, а того, что будет приведено чуть позже.
34
Гладилин А. Т. Улица генералов. Попытка мемуаров. М.: Вагриус, 2008, с. 67–68.
Ближайший друг Аксенова словно позабыл об аксеновском романе «Скажи изюм», где хотя конфликт этот и отображен средствами художественными, но суть дела обозначена четко и ясно.
Я оспорил это мнение давнего аксеновского друга.
Из моей реплики «О конфликте Василия Аксенова с Иосифом Бродским»:
«Думается, им (Анатолием Гладилиным. – В. Е.) руководило благородное в основе своей помышление: ему до сих пор больно сознавать, что отношения двух его давних товарищей (а для Аксенова, как мы уже упомянули, он всю жизнь был ближайшим другом) стали враждебными. Хотя, казалось бы, где, как не в эмиграции, соотечественники должны были бы стоять стеной друг за друга!
И вот Гладилин, видимо, захотел приукрасить суровую правду этой драмы.
Признаюсь, что я тоже (и, как я уверен, большинство читателей моей заметки) очень сожалею о том, что отношения между Аксеновым и Бродским в эмиграции сложились так, как они сложились. Но всем нам следует понимать: это уже не частное дело Гладилина, Аксенова или Бродского – это уже история нашей литературы, которую будут изучать последующие поколения. А история литературы какая-никакая все-таки наука, и потому вопросы, относящиеся к ней, должны рассматриваться на основании документов, проверенных фактов и надежных свидетельств, а не на основании голословных умозаключений, каким бы уважаемым человеком эти умозаключения ни делались» [35] .
35
Есипов В. О конфликте Василия Аксенова с Иосифом Бродским, с. 462–463.
Роман «Скажи изюм» («Ардис», 1985) упомянут в моем ответе Анатолию Гладилину в связи с тем, что в нем описана история с «Ожогом». Герой романа, известный фотограф Максим Огородников, имеет много общего с самим Аксеновым, а под именем его антагониста Алика Конского выведен Иосиф Бродский. Вместо романа «Ожог» речь там идет о фотоальбоме Огородникова «Щепки», печатать который отказывается президент американского издательства «Фараон» Даглас Семигорски. Отказ издательства вызван уничижительным отзывом Алика Конского, старого друга Огородникова. Отзыв этот дословно совпадает со словами Бродского, сказанными Карлу Профферу.
После появления в печати романа «Скажи изюм» вся эта история с «Ожогом» стала предметом обсуждений, толков, слухов и домыслов в литературной среде, как в эмиграции, так и в России (в середине восьмидесятых зарубежные издания на русском языке все в чаще пересекали государственную границу Советского Союза).
Но художественное произведение есть художественное произведение, а подлинные обстоятельства произошедшего оставались неизвестными до публикации аксеновских писем.
Второе письмо Бродского Аксенову было написано спустя семь лет, после его отрицательного отзыва об «Ожоге», 28 октября 1984 года. В нем он сообщал Аксенову, что встречался с Эллендеей Проффер в Анн-Арборе и узнал от нее, что Аксенов считает его «своим большим недругом», человеком, «задержавшим его карьеру на Западе на три года». И Бродский в этом письме попытался не то чтобы оправдаться (виноватым он себя не считал), но разъяснить свою позицию. Ему претило, что кто-то считает его убежденным недоброжелателем. Письмо возмутило Аксенова, его ответ был очень резким. Это был полный разрыв.
Письмо Василия Аксенова Иосифу Бродскому от 7 ноября 1984 года:
«Любезнейший Иосиф!
Получил твое письмо. Вижу, что ты со времен нашей парижской переписки осенью 1977 года мало в чем прибавил, разве что, прости, в наглости. Ты говоришь о вымышленных тобой предметах с какой-то априорной высоты – о каких-то идиотских „квотах“ [36] для русской литературы в Америке (кстати, для какой же книги ты расчищал дорогу в рамках этой „квоты“?), о „профессиональной неуверенности“, о „крахе“, выражаешь тревогу по поводу моей „литературной судьбы“ [37] . Помилуй, любезнейший, ведь ты же пишешь не одному из своих „группи“, а одному из тех, кто не так уж высоко тебя ставит как поэта и еще ниже как знатока литературы.
36
Объясняя причину своего отрицательного отзыва об «Ожоге», Бродский писал в упомянутом письме: «Единственный повод у тебя иметь на меня зуб – это та история с „Ожогом“, хотя и это, с моей точки зрения, поводом быть не может, во всяком случае, не должно. Думаю, и тебе нравится далеко не все из того, что тебе доводилось читать, кем бы это ни было написано. Дело, разумеется, в обстоятельствах и в тех, в чьем присутствии человек выражает свое мнение. Но даже если бы меня и официально попросили бы высказать свое, я бы сказал то, что думаю. Особенно учитывая обстоятельства, т. е. тот факт, что русская литература здесь, в Штатах, существует примерно на тех же правах нац. меньшинства, что и штатская литература – в отечестве. Никто меня не просил рекомендовать или не рекомендовать „Ожог“ к публикации. Если бы спросили, я бы ответил отрицательно: именно в силу обстоятельств, именно потому, что всякая неудача подрывает авторитет не столько рекомендателя, сколько самой литературы – следующую книжку, может быть, даже лучшую, чем та, что потерпела неудачу, пробить будет труднее. Квота имеет обыкновение сокращаться, а не расширяться».
37
Аксенов имеет в виду следующее место из письма Бродского: «Даже если учесть, что мое отношение к „Ожогу“ не изменилось, даже если добавить к этому, что я и от „Острова“ не в восторге, у тебя нет никаких оснований для тех умозаключений, которые ты изложил Эллендее. Если говорить о чувстве, которое твоя литературная судьба (карьера, если угодно) у меня вызывает, то это, скорее всего, тревога, которую разделял и Карл (Проффер. – В. Е.)». И еще это: «Подобные предположения, как правило, являются результатом профессиональной неуверенности в себе – но у тебя для этого, по-моему, оснований не имеется – или нежеланием признаться себе в том или ином крахе».
Если же вспомнить о внелитературных привязанностях – Петербург, молодые годы, выпитые вместе поллитры и тот же попугай гвинейский [38] , много раз помянутый, – то моя к тебе давно уж испарилась при беглых встречах с примерами твоей (не только в отношении меня) наглости.
Не очень-то понимаю, чем вызвано это письмо. Как будто ты до недавнего разговора с Эллендеей не знал, что я думаю о твоей в отношении моего романа активности или, если принять во внимание твои отговорки, твоей „неофициальной активности“.
38
У Бродского в письме читаем: «Повторяю, мое отношение к тебе не изменилось ни на йоту с той белой ночи с попугаем». См. выше извлечение из воспоминаний Марка Розовского.
Перекидка на какого-то „Барыша“ [39] (с трудом догадался, что речь идет о Барышникове) звучит вполне дико.
Что за вздор ты несешь о своих хлопотах за меня в Колумбийском университете? Я сам из-за нежелания жить в Нью-Йорке отказался от их предложения, которое они мне сделали не только без твоего попечительства, но и вопреки маленькому дерьмецу, которое ты им про меня подбросил. Среда, в которой мы находимся и в которой, увы, мне иногда приходится с тобой соприкасаться, довольно тесная – все постепенно выясняется, а то, что еще не выяснено, будет выяснено позже, но мне на это в высшей степени наплевать.
39
Барышников упоминается Бродским в следующем контексте: «Я попросил дать мне почитать („Ожог“. – В. Е.), что она и сделала. Я унес его домой и вернул через месяц (я давал его почитать Барышу), сказав, что: а) мне сильно не понравилось и б) что это всего лишь мое частное, возможно, предвзятое мнение. На это Нэнси ответила, что да, они это отдали на рецензию какому-то профессору из славистов».
У Майи [40] к тебе нет никакого особого предубеждения, за исключением только того, что всякая женщина испытывает в адрес персоны, сделавшей ее близкому пакость. ОК, будем считать небольшую пакость.
Твоя оценочная деятельность, Иосиф (как в рамках этой твоей „квоты“, так и за ее пределами), меня всегда при случайных с ней встречах восхищает своим глухоманным вздором. Подумал бы ты лучше о своем собственном шарабане, что буксует уже много лет с унылым скрипом. Ведь ты же далеко не гигант ни русской, ни английской словесности [41] .
40
В своем письме Бродский написал: «Я понятия не имею, откуда у тебя это убеждение, будто я ставлю тебе палки в колеса. Милка (Лось, советская эмигрантка, бывшая жена драматурга Юлия Эдлиса. – В. Е.), и я уже не помню, кто еще, приписывает это влиянию Майи. Я в это не очень верю, хотя, по правде сказать, особенно не задумывался».
41
Весь тон письма, особенно это место, чрезвычайно нехарактерны для Аксенова, умевшего быть снисходительным и терпимым. Настолько велика была его обида на бывшего друга. Как рассказал Анатолий Гладилин, когда Бродский умер, Аксенов был глубоко потрясен его кончиной. Конечно же он знал ему истинную цену.
Я этого маленького нью-йоркского секрета стараюсь не разглашать и никогда ни в одном издательстве еще не выразил своего мнения о твоих поэмах или о несусветном сочинении „Мрамор“ [42] . Уклоняюсь, хотя бы потому, что мы с тобой такие сильные получились не-друзья.
Всего хорошего.
Ты бы лучше не ссылался на Карла. Я тоже с ним беседовал о современной литературе и хорошо помню, что он говорил и что он писал» [43] .
42
«Мрамор» действительно вряд ли можно отнести к творческим удачам Бродского.
43
Василий Аксенов. Ловите голубиную почту… Письма (1940–1990 гг.), с. 287–289.