Чинька-Чинька
Шрифт:
— Нет, не слыхал… Да и не прислушивался. Впрочем, постой!.. Там, в буреломе, сук треснул. Звук был хлесткий, я еще подумал: какой же вес надо иметь, чтобы такой сук переломить. А потом вроде я и забыл об этом. А ты чего молчала?
— Я не была уверена. И потом, вдруг подумаешь, что испугалась, решишь возвратиться в лагерь.
Мы стояли и глядели друг на друга. Что же делать? Искать! Но где? Возвращаться в лагерь? Уйти — означало бы оставить нашего друга в тайге. Стоять и ждать… Но чего? И я принялся кричать как можно громче на всю таежную глухомань:
— Ко
Я призывно засвистел. Но тайга молчала. Лида кричала до тех пор, пока не сорвала голос. Чиньки не было. Конечно, неуместно было поднимать в тайге такой невообразимый шум. Притихло все: где-то оборвалось далекое уханье совы и даже смолкли горластые сойки.
Прошло с полчаса. Мы отчаялись и решили уходить, как вдруг услышали, что кто-то мягко бежит по сухой листве.
— Чинька, Чинька, — позвал я. — Ко мне!
— Там по низине кто-то носится, слышишь?
— Слышу, — ответила Лида, — вот опять…
И вновь мне показалось, что это мелкая дробная рысь Чиньки.
— Это Чиньку кто-то не пускает к нам, — говорит Лида.
— Да, видно, не может прорваться.
Мы обрадовались, что он жив, и закричали:
— Чинька, Чинька!
И вдруг из непроглядных густых зарослей выскочил Чинька. Он подкатился к нам, упал под ноги и завалился в полном бессилии, распластав по земле лапы. Бока его ходили ходуном. Он задыхался, глаза затуманенно расширились, из открытой пасти во всю длину свисал язык и с него стекала алая кровь.
— Загоняла… — сказал я, склонившись над Чинькой.
— Все-таки прорвался! — обрадовалась Лида.
«Она где-то рядом», — подумали мы.
— Ему надо дать отдышаться, иначе он не сможет идти, — кивнул я на Чиньку, а сам подумал, что этой задержкой подвергаю опасности и Лиду и себя. Как поведет себя наш преследователь дальше, неизвестно. У меня на поясе только нож, а тигр — зверь серьезный.
Чинька охнул и смог наконец подняться. Мы пошли вверх. Теперь и я улавливал шаги какого-то зверя, шедшего следом. «Может быть, мне все это мерещится?» — успокаивал я себя.
— Давай сменим направление?..
Мы развернулись и пошли по своим следам обратно. И тотчас же услыхали, как ниже нас, где-то совсем рядом, кто-то прошелестел в обход. Теперь сомнений не было, нас преследовали!
— Жаль, что баночку из-под тушенки не взяли.
— А что?
— Колотили бы в баночку. — Шутка получилась кислой и улыбки не вызвала. Я обозлился.
— Пошли куда шли, все равно он от нас не отстанет.
И мы пошли на сопку. Когда нам слишком явно докучали шаги, Лида говорила: «Стучи!» — и мы били палками по стволам деревьев. На какое-то время преследователь затихал. Мы продвигались шумно, вопреки неписаным правилам таежной жизни, разговаривали громко, и даже иногда я свистел. У гнилого толстого пня мы остановились. Слева колыхнулся кустарник, длинная ветка с шапкой зелени на макушке медленно и плавно распрямилась, словно ее только что прижимали к земле и враз отпустили.
— Стучи! — и мы двинулись дальше. Наконец-то вышли на поляну, сплошь заросшую дикой малиной. Оттуда тяжело ломанулся в заросли тайги белогрудый медведь. Хруст веток извещал нас о его бегстве.
— Нас уже ничем не испугаешь! — сказали мы с Лидой и навалились на ягоды. Они были отборные, ярко-красные и такие сочные, что, позабыв об опасности, мы принялись обирать кусты и наполнять свои полиэтиленовые мешочки. Посреди малинника мы увидели вытоптанную площадку. Это медведь лакомился. Когтями сгребал с веток ягоду вместе с зеленью и ел, а листья выплевывал. Здесь даже пахло зверем. От недавних переживаний у меня обострилось обоняние. Пожалуй, поживи в тайге немного — и станешь чуять зверя лучше охотничьего барбоса!
Чинька вначале настороженно обнюхивал следы, а потом, глядя на нас, осмелел и принялся есть малину.
— Смотри, тоже распробовал, — показала на него Лида.
В зарослях тайги, где-то далеко от нас, раздавалось нечто похожее на «фры-ры-ры!». Это отряхивался медведь.
— И его ест мошка, ишь как вертится.
— Не уходит, ждет… — заметила Лида.
— Зато киса ушла. Она вряд ли пойдет туда, где медведь пасется.
— Чего?
— Ну, знаешь, как раньше было. Открыл землю, воткнул палку, и это мое! Другой не трогай. Так и у зверей.
— А мы, значит, забрались в мишин огород?
Мы наелись малины, набили ягодой мешочки. Пора и честь знать. А то как взбунтуется хозяин.
Потом мы облюбовали клен, оплетенный лианой, и собрали с него ведра два ягод лимонника. Ладонью загребаешь гроздь, срываешь ее и бросаешь в корзину. Радовались как дети: ягоды крупные, налитые, вызревшие, хотя еще тверденькие, не раскисшие. Пока до дому довезешь — и поспеют, и мягкими сделаются.
Возвращаясь в лагерь, Чинька снова заупрямился. И вперед не идет, и сзади не плетется. Лезет под ноги, хоть ты тресни!
— Опять осада! — смекнули мы, насторожившись. Шли, оглядываясь, вслушиваясь в каждый шорох. Но зверь двигался тоже опасливо, поодаль, вперед не забегал, но и не оставлял нас совсем. Тропа пошла в сопку. По правую сторону на откосе пространство сквозь деревья хорошо просматривалось. А вот слева заболоченное место и вроде овражка неглубокого, и там такие непроглядные заросли.
Чинька от нас не отходил ни на шаг. Я для эксперимента останавливался, пропускал его вперед. Он тут же сворачивал с тропы, напускал на себя серьезный вид, разглядывал кузнечика или нюхал ромашку, пропускал меня и шел впереди Лиды.
— Это что же получается!.. Мы его должны защищать, а не он нас?.. Вот тебе и охрана! — возмущался я.
Мы не узнавали Чиньку. Бранились, возмущались, убеждали, что именно он должен по своей собачьей должности оборонять нас. Все было напрасно! По этому вопросу он имел свое собственное мнение.
Но вот потянуло дымком. Скоро должен был показаться лагерь, где нас ждал Александр Иванович. И вдруг Чинька выскочил вперед и понесся с бугра на бугор, да еще вокруг нас…
— Смотри на него! Снята осада, выходит…