Чиста пацанская сказка - 2

аль Атоми Беркем

— П-почему — останутся? Майн фюрст?

— О, Пауль, родной ты мой! Наконец-то догадался… — беззлобно потрепал по шее финансиста Марат. — А то я уж жду-пожду, когда ты ко мне «эй, ты!» начнешь обращаться.

— Простите, майн фюрст… — потупился Гулькенхренст, искренне раскаиваясь в расслабухе, навеянной невыносимою легкостью ихбинкранкского бытия.

— А «останутся», мин херц, оттого, что не буду же я омрачать наведение подобающего орднунга такими мерами, как… Погоди, ща оглашу… — фюрст, умиляясь собственной кротости, раскрыл пухлый Кодекс и процитировал: — … а буде какому Авторитету случится вычислить крысу или еще какого махновца, чья движуха порет бочину Всеобщему, то по совершении с таковым процедур,

поименованных в… — так, это пропустим, тут пункты, ага, вот: — … а как то, что от наказанной крысы осталось, вынесут с Хаты, то с хабаром и семейниками этой грязи Авторитету следует поступить сообразно своему пониманию Хода; опять-таки, ежели нет за конкретно такие прецеденты растирающих толкований от вышестоящих уровней Авторитета, территориальных либо отраслевых, как-то: Прогонов, Маляв, Ценных Оперных Указаний, Пресс-Рекомендаций и прочая… Ну, это уже неинтересно… Понял че-нибудь?

Финансист промолчал. Его язык отказался служить своему хозяину, внезапно обнаружившему под ногами жадно распахнувшуюся бездну — вместо уютной тенистой аллеи своей жизненной траектории. Факты, коварные двуличные обманщики, вывернувшись наизнанку, обнаружили совершенно иное свое содержание, нежели то, к которому мало-помалу привык несчастный финансист. Невинные шалости с копеечными, если уж честно, суммами вдруг обернулись Крысятничеством, от которого грозно пахло парашным углом и парными потрохами, сыплющимися из свежевскрытого брюха; а вполне, казалось, извинительные компромиссы с Ходом стремительно превратились в Подгрызание Авторитета и Бочину Всеобщему, от которых веяло уже совсем нехорошо — ацетоновым запашком изо рта, свойственным перед смертью, как судачили мирные обыватели, жертвам ритуала Трамбовки Ливера, полагающегося за неосторожные плевки в сторону Большой Иконы всем осмелившимся. И членам их семей…

— Ну, геноссе, че притих-то? Че не блажишь, че отмазки не лепишь? Чуешь, Schwanzlutscher, косяк за собой?

Финансист продолжал молчать, нервно треща мокрыми холодными пальцами.

— Лады. Тада предъявлю тебе по полной форме. — Авторитет, перестав скрывать холодную злобу за фасадом дурашливой участливости, поднялся с места и обжигающим ударом раскрытой ладони снес Гулькенхренста с табурета. — Женщина! Выйди.

Сквозь расплывающиеся в глазах слезы финансист отметил как что-то мелькнуло, и быстрый шелест юбок частично прорвался сквозь звон в ушах. Пытаясь изменить неудачную позу, в которой оказалось тело после короткого полета, финансист приподнялся, но неведомая сила тут же выбила из груди остатки воздуха. Не успел финансист вздохнуть, как следующий удар наполнил непереносимо режущей болью область печени, потом обожгло голень, почки словно насадили на шампур, снова грудь — в том самом неуместно чувствительном пятачке, богатом мягонькими хрящами, потом… Потом все слилось в широкополосный канал, сказочно щедрый на входящий болевой трафик. Длилось это вечность, или даже две. К концу второй финансист ощутил, что новые порции ощущений вроде бы перестали поступать. С трудом приоткрыв глаза, Гулькенхренст обнаружил перед собой склонившегося к нему авторитета. Авторитет снова сочувственно улыбнулся, и по-отечески продолжил укорять оступившегося:

— Как же так, ты, Schwuchtel? Своего авторитета, а? Старого, уважаемого тойфеля, а? Старый занял вшивый полтинник, а ты? Ты какого рожна процент ему выставил штрафной, да еще по эффективной ставке считал, а, Mistkerl? И зачем ты процентную часть дебиторки кажын день капитализировал? Ты понимаешь, в кого ты себя чуть не образовал такими движениями, а, Пауль? — патетически воздев глаза горе, возопил фюрст, возвращаясь в кресло.

Усевшись и раскурив трубку, авторитет раздумчиво выпустил клуб дыма и сам же ответил на свой вопрос, глядя на финансиста с глубоким разочарованием:

— В

крысу поганую, Пауль, в крысу… С которой можно уже как с животного спрашивать… — и устало откинулся в кресле, давая понять, что у финансиста еще остался шанс спасти его едва не погубленную веру в порядочность кредитно-финансового сектора экономики.

Догадавшись, что экзекуция… не будем загадывать, и используем термин «пока» — прервалась, финансист перестал скулить, собрался в кучу и отделил зерна от плевел. Зерен оказалось два: дающее тень надежды «чуть не» и конфирмующее «можно». Безуспешно подавляя рвущиеся наружу рыдания, финансист подполз к ногам авторитета и осторожно приобнял начальственный сапог:

— Чем… ой, как польно… Чем м-могу заг-гладить, м-майн фю-ю-у-у-урст?

Авторитет переменился в лице — скучающее отвращение к свинцовым мерзостям жизни уступило место робкому недоумению, на лице фюрста ясно читалось: неужели есть еще в лагере Маммоны чистые сердцем… Впрочем, фюрст быстро спрятал подальше проявления своей высокочувствительной души и стал сух и деловит:

— Загладить? Вот это деловой разговор, милый Пауль… Что ж, ладно. Хода делу на этот раз не дадим. Да, Пауль, друг мой? Я не зря дал тебе шанс и взял на себя сокрытие твоих делишек? Я не пожалею о своем мягкосердечии? Ну, полно, полно… Хватит, я сказал! — вырвав из потных ладошек гулькенхренста измусоленную руку, авторитет продолжил:

— Первое. Бабло старику надо вернуть.

— Все, все ферну! Майн фюрст, не сомнефайтесь! Лично отнесу!

— Лично не надо. Все должно быть по закону, Пауль. Мы же с тобой не для того собрались, чтоб, исправляя твои ошибки, наделать новых, верно? Буква Хода должна быть соблюдена до скрупулезности! Кредитный договор расторгаем по пункту четыре-одиннадцать. По форсмажору. Сякаев же форсмажор, согласен? Давай-ка, оформи полное отсутствие взаимных обязательств. Предмет залога я заберу.

— А… А основная сумма долга?

— Па-а-а-уль! — строго глянул авторитет, — ты не понял?

— О, найн, найн, майн фюрст, простите… — поторопился переобуться финансист.

— Пауль, ты, похоже, не осознал всей серьезности ситуации… — Марат сделал движение, мол, сейчас отложу досочку.

— Нет-нет-нет, майн фюрст, я полностью и до контса…

— Halt die Fotze. Второе. Раз уж получилось так, что твой Arsch остается при тебе, значит, ответишь в денежной форме. Штраф… так, что у нас там в Кодексе…

В Кодексе оказалось колесование и вытягивание кишок на длину, определяемую «… волею Авторитета; или, в отсутствии такового, лица, им уполномоченного; или…». Выразительно глянув на вновь побелевшего контрагента, Марат продолжил переговоры.

Утомившаяся перетаптываться на крыльце и раскланиваться с прохожими Глистенгильда, с похвально гуманным удовлетворением отметив прекращение звуков драки, стала от скуки прислушиваться к происходящему внутри. В конторе долго о чем-то бубнили, затем из-за дверей конторы слышалось звяканье тяжелых дверец несгораемой кассы, шлепали по столешне конторки увесистые мешочки, грохнуло по дереву что-то твердое… Наконец, у самой двери раздались шаги, и любопытная фрау едва успела отпрянуть. Высунувшийся муж поманил ее пальцем в помещение и сообщил, глядя на опухшего хозяина ломбарда:

— Геля, кляйне, герр Гулькенхренст, узнав о нашем бракосочетании, выразил желание ознаменовать такое событие каким-то сюрпризом. Будь добра, подойди и выбери себе чего-нибудь. Пава, изобрази!

Унылый финансист распахнул перед ойкнувшей от бриллиантового блеска новобрачной широкий кофр.

— Ой! Какая прелесть! — взвизгнула Глистенгильда, приученная папенькой к скромным стандартам потребления. — Любую-любую, герр Гулькенхренст? Какую захочу?!

— Натюрлих. — мрачно кивнул хозяин ломбарда.