Чистая вода
Шрифт:
— Поэтому она пошла на праздник в клуб, надеясь поговорить с Георгом.
В этом месте полицейский оставил в покое Лизу и перешел на самого Юна.
Юн вернулся домой после долгой прогулки, пообедал с Элизабет и пошел к Карлу помочь забить теленка. Еще один скользкий момент: ведь в августе рановато забивать скот? И неужели кто-то продолжает делать это дома? Юн не стал вдаваться в подробности, предоставив Германсену самому искать объяснения. Тем более что теленка они забили — это факт — как раз двадцать седьмого августа, потом выпили — подтвердить этого тоже никто не
Но та роковая ночь выпала из памяти не только Юна — ни Элизабет, ни Ханс, ни Карл, ни водолазы не смогли рассказать ничего вразумительного. Германсен даже пробурчал что-то о коллективном чувстве вины и вытеснении.
Юну вспомнился телефонный разговор с сестрой накануне вечером. Элизабет звонила из новой пустой квар-
тиры, где еще гуляло эхо, и пыталась одновременно внушить ему, что он всегда сможет опереться на старшую сестру и оправдаться за свой внезапный отъезд. Разговор не клеился.
— Я отправила тебе посылку,— сказала она, когда беседа окончательно зашла в тупик.— Ты получил ее?
— Нет.
В этом году ему достался один новогодний подарок — Германсен подарил кроссовки, чтобы они могли по вечерам бегать, дышать воздухом.
— Значит, скоро получишь. Как ты там? Тебе действительно нельзя ничего рассказывать?
Нельзя, можно — что ему рассказывать?
— Он стоит рядом и контролирует тебя?
— Не совсем так.
— Мне он ничего не сказал, но засыпал вопросами. Показался милым. Тебе он нравится?
— Да.
— Он тебя не мучает?
— Нет.
— Хорошо. Он сказал, что это обычный допрос, ты свидетель.
— Наверно, свидетель.
Элизабет рассказывала о новой школе, о грузовике с их вещами, надолго застрявшем в рождественских пробках. И вдруг не выдержала.
— Бедный мальчик! — истерически зарыдала она.— Что ты наделал! Нет, мы не можем продолжать… сейчас, по крайней мере… Ты должен все рассказать! Должен!
Юн вообще не понял, о чем она.
— Я не хитрю,— сказал он.
— Ты читал, что пишут о тебе в газетах?! Господи, это кошмар!
Юн слышал, что о нем писали в газетах, но Германсен не дал ему их прочесть.
— Я ничего не сделал.
Она больше не могла говорить, зарыдала, и беседа оборвалась. Юн понял, что какая-то часть его жизни ушла в прошлое и похоронила с собой и то, что хотелось бы сохранить. Он видел это в глазах соседей, слышал в голосе Элизабет. Еще больше Юн уверился в этой мысли, когда Германсен привез кассеты с его видеозаписями и они стали смотреть их, час за часом не отрывая глаз от экрана: празднование пуска водопровода, инженер и мэр произносят речи; Ханс с плачущим сыном на плечах дает интервью; Георг в водолазном костюме, Марит и Элизабет, кружащаяся на крыльце Маргрете, плачущий Заккариассен на похоронах Лизы и бесконечный сериал ни о чем: стена в гостиной старого дома и дремлющий в кресле перед камерой Юн. Все это прошло и казалось смешным и далеким, словно признание в любви в старом школьном дневнике.
— Чем дальше, тем хуже,— уныло говорил Германсен, видно, рассчитывавший выудить хоть немного информации из километров пленки.— Зачем ты купил камеру?
— Чтобы лучше помнить.
— Ой, не могу…
Лишь один кадр заинтересовал-таки полицейского.
— Кто это? — крикнул он и остановил кассету.
Это была Элизабет в непромокаемом костюме во дворе их дома. Лил дождь, прядь волос выбилась из-под капюшона и прилипла к прорезиненной ткани. Так она выглядела до романа с Хансом и горьких разочарований. В тот день Юн уговорил ее выйти с ним в море.
— Элизабет.
— Ты уверен?
— А кто еще это может быть?
— Не знаю. Возможно, Лиза. Германсен подошел к самому экрану.
— Нет, это Элизабет.
— Ну, сам видишь.
Полицейский стал проявлять признаки усталости. Во всяком случае, Юну так показалось — возможно, потому что его собственный страх на время исчез.
На столе лежали два листа, покрытых разноцветными точками, расставленными, казалось, в полном беспорядке, пока глаз не различал в этом скопище цифру «23» на одной странице и букву «В» — на другой. Юн не был дальтоником и успешно справился и с этим, и со всеми другими тестами на восприятие, которым его подвергли.
— Мы почти у цели,— сказал Германсен, но слова эти прозвучали как-то неубедительно. Новости появлялись все реже, бумаги обтрепались, замялись по углам, от самого полицейского попахивало потом. Вначале вокруг него роились помощники, они то и дело приносили кипы бумаг или подзывали его к телефону в соседней комнате. Эти крепкие молодые люди водили Юна на прогулки и заглядывали за занавеску, если он слишком долго плескался в душе. Теперь почти все они уехали. Юну удалось подслушать в вестибюле разговор: Германсен говорил кому-то, качая головой, что это расследование — балансирование между двумя понятиями, равно недоступными его (Юна) пониманию.
Юн удивился. Если все уверены, что убил Лизу он, почему же его не схватят и не посадят в тюрьму, как положено?
Дня за два до Нового года полицейский внезапно, когда пауза в разговоре слишком затянулась, встал и отправился в душ. Мылся он долго. Вернулся в чистой рубашке, надел пиджак, завязал галстук. Навел порядок на письменном столе: часть бумаг отправил в корзину, оставшиеся в образцовом порядке разложил по папкам, убрал и ручки, и пишущую машинку. Все — чистый, пустой стол: с чтением и записями они покончили.
— Уйдя с праздника, Лиза пошла к Карлу, где вы с ним выпивали,— произнес Германсен.
— Может быть,— ответил Юн.
— Не ерничай.
— Ладно.
Они говорили об этом много раз, и Юн всегда отвечал одинаково.
— Она рассказала тебе, что встречи с Хансом и водолазами ничего не дали. Вы пошли к тебе домой и стали строить планы. Дом находился в полном вашем распоряжении, Элизабет не было. Позже, ночью, вы пошли на Лан-геванн.— Он замялся.— Одежду Лизы нашли на Нурдёй, но это означает лишь, что ты положил ее под тот камень, а не то, что Лизу убили там. Мм… я думаю, она вновь изменила тебе.