Чистое сердце
Шрифт:
Эти слова были произнесены стариком тем почтительным тоном, который так приятно слышать из уст старого, верного слуги.
— Это правда, Эусебио, — ответил молодой человек, улыбаясь и пожимая руку старику, которого читатели, знакомые с романом «Арканзасские трапперы», без сомнения, узнали. — Я привел с собой друга.
— Добро пожаловать! — сказал Эусебио. — Мы постараемся по мере возможности принять его так, как он того заслуживает.
— О-о! Compadre 16 , — весело воскликнул Транкиль, — я не стеснительный гость. Я не причиню вам большого беспокойства.
16
Приятель (исп.).
— Войдите, мой друг, — обратился к нему Чистое Сердце, — мне не хотелось бы заставлять мою мать дольше ждать меня.
— Сеньора очень беспокоится, когда вас подолгу не бывает дома.
— Доложите о нас, Эусебио, а мы последуем за вами.
Слуга повернулся, чтобы исполнить приказание, но собаки, бегая по дому как сумасшедшие, уже давно известили мать охотника о его возвращении, и она показалась на пороге в тот момент, когда охотники намеревались войти в дом.
В то время, о котором идет речь, мы видим сеньору Хесуситу Гарильяс уже не той молодой, хорошенькой и нежной женщиной, какой мы ее видели в повести «Арканзасские трапперы». С той поры прошло восемь лет, — целых долгих восемь лет, полных горя и беспокойства. Она все еще была хороша, это правда, но красота ее была опалена горячим дыханием несчастья. Лоб ее был бледен и черты приняли выражение горестной решимости, ярко изображенное кем-то из древних в чудной головке статуи «Меланхолия».
Когда она увидела своего сына, глаза ее сверкнули, но она больше ничем не выдала своей радости.
— Кабальеро, — сказала она мягким мелодичным голосом, обращаясь с улыбкой к канадцу, — войдите в скромное жилище, в котором вас уже давно с нетерпением ожидают. Хотя наш очаг невелик, у него мы всегда сохраняем место для друга.
— Сеньора, — ответил охотник, кланяясь, — ваше приветствие наполняет мое сердце радостью, я постараюсь быть достойным благосклонности, которую вы мне оказываете.
Охотники вошли в дом. Внутренний вид его вполне соответствовал внешнему. Висевшая на потолке люстра освещала довольно большую комнату, в которой единственной мебелью были несколько шкафов с полками, два низких дивана, стол и буфет. Все эти вещи были очень грубой работы. На выбеленных стенах висело несколько гравюр, которыми французы наводняют Старый и Новый Свет.
Одна из гравюр изображала Наполеона на Сен-Бернарде, другая — Итурбиде 17 , мексиканского генерала, который был шесть месяцев императором и умер, как Мюрат 18 , расстрелянный своими подданными. На третьей был изображен Господь Иисус Христос на кресте и, наконец, на четвертой — Скорбящая Божья Матерь. Перед двумя последними гравюрами висели лампады, горевшие днем и ночью.
17
Агустин де Итурбиде (1783-1824) в 1822 г. был провозглашен императором Мексики, в 1823 г. отрекся от престола и выехал в Европу. В 1824 г. тайно вернулся в Мексику, но был схвачен и расстрелян.
18
Иоахим Мюрат (1771-1815)-маршал наполеоновской армии, в 1808 г. получивший титул неаполитанского короля. В 1814 г. изменил Наполеону, но в 1815 г., во время «Ста дней», лишился престола и при попытке вернуть его вооруженным путем был взят в плен и расстрелян.
Во время наших продолжительных странствований мы сделали любопытное открытие, а именно, что везде — в Азии, в Америке, в Африке и в Океании, среди самого дикого населения, известно имя императора Наполеона I. Оно не только проникло в самые отдаленные уголки мира, но стало там равным божеству, и я часто видел портреты этого императора. По одному только этому можно судить, каково должно было быть магическое влияние этого удивительного человека на все человечество. Напрасно многие старались разрешить эту загадку, а также напрасны были старания узнать, каким путем могла проникнуть история этой эпохи под непроницаемые своды девственных лесов, где шум цивилизации умирает без всякого отголоска. Ни один европеец не проникал в индейские племена без того, чтобы вожди этих племен не спросили его, как поживает Наполеон, и не попросили бы его рассказать им эпизоды из его царствования. И что еще более странно — это то, что эти дети природы не хотят поверить, что великий человек умер, и когда им об этом говорят, они в ответ на это только тонко улыбаются. Однажды — это было в Апачерии — после продолжительной охоты я попросил приюта у индейцев племени опата. Как только вождь их узнал, что я француз, он стал расспрашивать меня про императора. После длинного рассказа, в котором я старался излагать свои мысли как можно понятнее для людей, окружавших меня и слушавших с напряженным вниманием, я сказал им, что великий человек умер после долгой и тяжелой агонии.
Вождь, старый воин, с внешностью, внушающей почтение, тут же перебил меня и, положив мне левую руку на плечо, поднял правую вверх и показал на солнце, в то время величаво клонившееся к закату. Он как-то странно улыбнулся и сказал мне:
— Может ли солнце умереть?
— Нет, конечно, — ответил я, не зная, что хочет сказать этим краснокожий.
— О-о-а! — воскликнул он. — Если солнце никогда не умрет, почему же должен умереть великий белый вождь, который есть его сын?
Индейцы выказали истинный восторг, выслушав слова вождя, а я напрасно старался изменить их мнение по этому вопросу и, не преуспев в этом, оставил их в покое. Все мои старания привели лишь к тому, что они еще больше укрепились в своем мнении о бессмертии героя, которого привыкли считать божеством.
Но, извинившись перед читателем за это длинное отступление, перейдем к нашему рассказу.
Благодаря заботам Хесуситы и Эусебио путешественникам подали скромный ужин, и Транкиль, сильно уставший от длинного путешествия, вскоре ощутил то отрадное чувство покоя и довольства, которое хорошо знакомо каждому, кто после долгого странствования по пустыням нашел приют, в котором есть лишь легкие отблески цивилизации. Ужин состоял из дичи, маисовых лепешек и ликера — невиданной роскоши у команчей, которые, единственные из всех индейцев, не пьют крепких напитков.
Эусебио сел вместе с охотниками, а донья Хесусита прислуживала им с тем милым вниманием, которое редко встречается в цивилизованной стране, где за все, даже за радушный прием, платят так дорого.
Когда ужин был окончен, трое мужчин встали из-за стола и, подсев к медной жаровне, полной горячих углей, закурили.
Собаки, как чуткие сторожа, легли поперек дверей, положив морды на передние лапы и насторожив уши. Хесусита разостлала в одном углу комнаты несколько шкур и сделала из них постель, которая могла показаться превосходной человеку, привыкшему в жизни, исполненной приключений, спать на голой земле. Сеньора уже предложила охотникам лечь отдохнуть, как вдруг собаки настороженно подняли головы и зарычали. В ту же минуту послышались два удара во входную дверь домика.
— Это друг, — сказал Чистое Сердце. — Отоприте, Эусебио.
Старый слуга повиновался. В комнату вошел индеец; это был Черный Олень.
Лицо вождя было мрачным. Молча поклонившись присутствующим, он, не говоря ни слова, сел на скамью возле жаровни. Охотники слишком хорошо знали характер индейцев, чтобы позволить себе расспрашивать вождя прежде, чем ему самому угодно будет нарушить молчание. Транкиль только вынул трубку изо рта и передал ее Черному Оленю, который стал курить ее, поблагодарив за это охотника свойственным краснокожим исполненным достоинства жестом.
Наступило продолжительное молчание; наконец вождь поднял голову.
— Вожди вышли из хижины совета, — сказал он.
— А-а! — протянул Чистое Сердце для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Вожди, вероятно, не пришли ни к какому решению и не дали посланным никакого ответа? Вожди осторожны; они захотели прежде подумать, а потом решить, не так ли?
Черный Олень в ответ утвердительно кивнул головой.
— Желает ли знать брат мой Чистое Сердце, что произошло на совете после его ухода? — спросил он.