Чистое золото
Шрифт:
Наконец выпускники разошлись, и педагоги отправились в столовую пить чай. Татьяна Борисовна, роняя ложку, рассыпая сахар, не переставала спрашивать:
— Ну как, в общем? Нет, Надежда Георгиевна, вы серьезно считаете, что они прилично написали?
Глаза у нее блестели, она хмурилась и улыбалась одновременно и завтракала с такой поспешностью, что Александр Матвеевич, заглянувший в столовую, сказал:
— Ого! Оказывается, экзамен — лучшее средство для повышения аппетита.
После короткого отдыха экзаменаторы расположились
Работы проверялись, как они лежали: по порядку. Новиковой и Сабуровой не терпелось поскорее познакомиться с сочинением Пасынкова, узнать, не повлиял ли длительный пропуск на его занятия.
— Прекрасно написал Ваня, — сказала Надежда Георгиевна, прочитав вслух сочинение. — Как вы находите, товарищи?
— Хорошо, очень хорошо! — с жаром воскликнула Татьяна Борисовна. — И тему выбрал: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы»… Мне кажется, это так подходит к Ване! Удивительно он глубокий и светлый какой-то юноша.
— Верно вы его определили, — сказал довольный Петр Петрович.
— Значит, ставим Пасынкову пятерку? — спросила Сабурова. — Возражений нет?
Она внимательно посмотрела на методистку.
Гостья только что оспаривала пятерки, поставленные Кагановой и Дубинской, но к сочинениям обеих девушек нельзя было придраться, и она уступила, однако сидела недовольная.
— Что касается Пасынкова, я не возражаю, — сухо сказала она, отвечая на взгляд Надежды Георгиевны.
— Вот и прекрасно! Это тем более приятно, что у него был большой пропуск в последней четверти. Он почти два месяца не посещал школу.
— Как! — всколыхнулась методистка. — Ученик столько времени проболел, и вы ставите ему пять за работу на аттестат зрелости?
— Почему же не поставить, если он заслуживает? — улыбнулась Сабурова.
— А если ему и по другим предметам поставят пятерки и он получит медаль?
— Ну и что же? Останется только радоваться за него.
— Что вы! Его пропуск, да и длительная болезнь могут сказаться потом, в вузе… Он начнет отставать, и школу обвинят в легкомысленной раздаче медалей.
— Пасынков не подведет, — спокойно ответила Сабурова. — Он прекрасно учился в нашей школе все десять лет. Ученик основательный, вдумчивый.
— Вы наверное знаете, что он был болен?
— Конечно! — удивленно ответила Надежда Георгиевна. — Это вся школа знает. И педагоги и ребята постоянно бывали у Пасынковых.
Последние слова Сабурова сказала громче обычного, и Татьяна Борисовна поняла, что директор сердится.
— Ну как бы там ни было, а я считаю невозможным ставить пятерку. Удивляюсь, что вы допустили его к экзаменам, не согласовав этот вопрос с областью. Что у него в году?
— По русскому языку и литературе сплошное пять.
— И все-таки больше четверки ему ставить нельзя. То, что вы делаете, — типичный либерализм.
— Если то, что мы входим в положение безупречного ученика — либерализм, то не бюрократизм ли то, что вы говорите? Я ставлю вопрос на голосование. Кто за пятерку Пасынкову?
Все преподаватели подняли руку. Федор Семенович несколько мгновений колебался и уже спрятал было руку под стол, но потом поднял ее и твердо выдержал укоризненный взгляд методистки.
— Дело ваше, но я остаюсь при особом мнении и доведу его до сведения облоно.
— Пожалуйста.
Некоторое время работали в молчании. Но затем неприятное впечатление от столкновения с методисткой сгладилось, и Сабурова снова начала оживленно переговариваться с Новиковой и Петром Петровичем.
Только в двенадцатом часу Надежда Георгиевна наконец положила перо и сказала:
— Всё, товарищи! Ну, Таня, поздравляю. Как видишь, я была права: две тройки есть, но Заморозова, за которую ты боялась, написала на четверку. Я считаю, что результат очень хороший.
— Вы слышите? — обратилась сияющая Татьяна Борисовна к завучу.
— Слышу, вижу и не удивляюсь. Великолепный класс… Об учительнице я уж и не говорю. Исключительно опытный, выдержанный и спокойный человек, — ответил Петр Петрович.
Все засмеялись его шутке. Новикова, краснея, исподлобья глядела на завуча.
А десятиклассники, разойдясь по домам, не знали, что с собой делать. Трудно было успокоиться. Руки и ноги гудели от неулегшегося возбуждения.
Тоня кое-как дожила до девяти часов и, чувствуя, что дома усидеть невозможно, вышла на улицу. Не пройдя и нескольких шагов, она встретила Нину Дубинскую.
— Ты куда?
— К тебе. Пройдемся немножко?
— Давай. Только за Женей зайдем.
Женя с отцом сидели на крылечке под черемухой.
— Девочки, как хорошо, что вы пришли! Идите сюда! — обрадовалась она.
Подруги поздоровались с Михаилом Максимовичем и пристроились на ступеньках.
Медленно сходили сумерки. На бледном небе со стороны гор расплывались светломалиновые полосы, точно кто-то наспех, пробуя краску, прошелся там мягкой, широкой кистью. Белые, как рисовые зерна, звездочки черемухи, собранные в тугие гроздья, свешивались над крыльцом.
— Я все сначала рассказываю папе, наверно уже в двадцатый раз, — сказала Женя. — А сама думаю: «Хоть бы пришел кто-нибудь!» Я, девочки, сейчас без вас просто жить не могу. Почему-то так всех залюбила… — Она прижалась щекой к Тониному плечу и ласково глянула на подруг. — Почему это, Тосенька?
— Наверно, перед разлукой, — ответила Тоня. — Я сама удивляюсь, до чего мне все милы и нужны.
— И я так, — отозвалась Нина. — Смотрю на наших мальчиков и думаю: «Какие у нас ребята умные, хорошие, красивые! А девушки просто одна лучше другой…»