Чистые руки
Шрифт:
— Он ничего не найдет, месье, он идиот, — предупредил Антельма один мальчишка.
— Да он просто дурак, — добавил второй.
— Посмотрите только на его блаженную башку, — хихикал третий.
У паренька и вправду был нелепый вид: он вечно как будто витал в облаках и с недоумением озирался по сторонам.
Какое-то время Антельм за ним наблюдал. Однажды он попросил мальчишку отвести его к родителям: те трудились рядом с фермой, уже покрасневшей в лучах закатного солнца. Стены потихоньку отпускали накопившуюся за день жару. Антельм сообщил паре, что хотел бы поговорить об их сыне.
— Эрнес? Чего еще он учудил? Не злитесь на него, месье, сами понимаете, он у нас наполовину блаженный. Если
За незваным гостем закрепилась репутация шарлатана. Соседи разное болтали. В его глазах, двух сияющих сферах в глубоких орбитах, мерцало безумие — кто знает, возможно, из самих глубин преисподней? Тогда лучше не злить месье. Еще поговаривали, будто господин пишет книги, но разве у писателей бывают такие руки: бледные, тощие, со странными отметинами, тонкими пальцами и неизменной землей под ногтями?
Антельм успокоил родителей.
— Нет-нет, — сказал он, — ваш Эрнест — хороший мальчик.
— Что верно, то верно, в нем нет и капли злобы, именно поэтому мы все к нему так привязались несмотря ни на что, — затараторила мать Эрнеста. — Но школьный учитель говорит, будто мальчуган ничего не понимает. В том нет его вины, понимаете, мы сначала подумали, что он лентяй, стали бить, чтобы лучше старался, но ничего не вышло. Теперь мы оставили его в покое, потому что учитель сказал — ничем тут не поможешь.
— На днях я поеду в город и возьму Эрнеста с собой, — продолжил Антельм. — А когда привезу обратно, вы не узнаете сына.
И Антельм сдержал слово.
— Мальчик мой, — обратился он к Эрнесту, — ты умеешь считать?
— До ста и даже больше, — сказал паренек.
Мальчишка отошел на пару шагов, и Антельм попросил ответить, сколько пальцев на руке он показывает. Эрнест не ошибся. С четырех шагов он уже сомневался. С шести — отвечал наугад и превращался в идиота.
В городе работал офтальмолог, который мастерил прекрасные очки для буржуа: пенсне, лорнеты и даже монокли. В корзине лежали десятки пар очков, чьи хозяева либо умерли, либо отказались от товара за ненадобностью. Антельм терпеливо просил Эрнеста примерять одну за другой, прикрывая то левый глаз, то правый. Когда казалось, что подходящие очки нашлись, мальчик должен был прочесть буквы с таблицы на стене. После этого нехитрого упражнения энтомолог купил за бесценок две пары и соорудил из них одну для ребенка, которого одолевала не глупость, а сильная близорукость.
Через несколько дней Антельм вернулся к родителям Эрнеста и вручил им очки:
— Отправьте сына в школу вот с этим, думаю, там все убедятся, что он вовсе не идиот.
Мальчик исполнился невероятным благоговением перед ученым. Конечно, нацепив на нос огромные круглые стекла в тяжелой черной оправе, выглядел Эрнест нелепо. Глаза в очках казались меньше, но это заметили только окружающие: сам мальчуган наконец-то отчетливо видел. И школьный учитель его хвалил. Довольно часто.
Остальные все равно смеялись над пареньком и прозвали его Слепнем, но это звучало все равно лучше, чем Идиот, Пустой котелок или Скотина. Эрнест больше ни о чем не беспокоился, а кличка его вполне устраивала.
Антельм гордился тем, что сделал, пусть это было очень просто и лишний раз доказало, насколько легко возвысить умы крестьян, добавив лишь толику науки. Однако энтомологу не хватало времени: он старел, а наблюдения и анализ казались все такими же обширными, как когда он только начал ими заниматься. Он тоже не обращался к Эрнесту иначе как Слепень, однако произносил это прозвище с какой-то нежностью, — услышав кличку из его уст, мальчишка сиял.
У местных ребят нашелся титул и для Антельма. Он об этом знал. Энтомолог посмеялся про себя и даже, казалось, обрадовался такому имени. Только вот никто не осмеливался так назвать ученого в лицо: провинившемуся грозила такая затрещина, что он мог на месте завертеться волчком. Антельм раздал пару подзатыльников тем, кто разглагольствовал слишком близко или слишком громко, решив, будто энтомолог с возрастом оглох. Так кем же был Антельм для этих бездельников? Папашей Червем.
Кюре
— Вы прекрасно знаете, месье Кюре, что я немного зол на вашего милосердного Бога. Простите, но он поступил со мной совсем не по-христиански.
— Нужно смотреть не на то, как Он поступил с вами, — спокойно ответил мужчина, улыбаясь, — а на то, как поступил с ним.
Антельм раздражался: он уже предчувствовал, какие речи польются дальше, и мог процитировать их наизусть.
— Я знаю, месье Кюре, знаю. Бог избавил его от мук и страданий земного пути, призвал к себе еще чистую и доверчивую душу, выделил тепленькое местечко в компании ангелов. Я внимательно слушал вашу прекрасную речь, когда Себастьян умер при рождении и даже когда малышка Жанна, охваченная горячкой, мучилась в агонии две ужасные недели. В конце концов воспоминания о ее смехе, детских словах, хитром взгляде воспарили над кроваткой, где она лежала с уже восковым лицом в вечном покое и ожидании гробовой крышки. Месье Кюре, я ведь плакал и молился! В те дни ко мне вернулась вся моя детская набожность: мое отчаяние разбивало сердце каждому встречному, а у вашего Бога не сыскалось для меня жалости. Тем не менее я почти поверил в легенду об ангелах, о юной чистоте, которая сулила малышке Жанне вечное блаженство, и согласился сопроводить крошечный белый гробик в церковь. Однако когда первая горсть земли упала на мою девочку, с губ сорвалась не христианская молитва, а слова древнего латинского поэта: «Не тяжкой будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя»[2]. Но Жюль! Когда пришел его черед, у меня не хватило прощения или смирения для того, кто забрал моего сына.
— Я хорошо его помню. В церковной школе Жюль был среди первых и, я бы сказал, самых рьяных. Прекрасный ум, прекрасная душа. Я понимаю ваше возмущение, но со временем…
— Нет, месье, в этот раз время совсем не лечит, не успокаивает. Сегодня Жюлю исполнилось бы двадцать пять. Тогда ему было шестнадцать. Он все понимал и запоминал. Я не знаю, к какому роду ученых отношусь, но…
— Вы известны, пользуетесь признанием наравне с самыми великими — так говорят… Тот англичанин, которого недолюбливает Церковь, может оказаться во многом прав и считает вас одним из своих коллег…
— Нет же! Я любитель по сравнению с тем, кем стал бы Жюль. Я всего лишь деревенский ученый, слегка сумасшедший, способный найти ответы на вопросы, которые сам себе задал. Мой сын Жюль наверняка получил бы университетское признание, в котором мне всегда отказывали.
— Разве вам недостаточно людского обожания вместо преклонения кучки покрывшихся пылью ученых?
— Жюль преподавал бы в Сорбонне. Именно университетская среда напитала бы его живой наукой, которую я дал ему лишь попробовать на вкус. Он бы превзошел меня, стал бы моим продолжением, завершением. Шестнадцать лет! Я бы смотрел на его прекрасное лицо, на молодые, энергичные черты, которые теперь оставлены мыслью и самой жизнью!
— Но Жюль жив. В вашем сердце и, я уверен, во веки веков подле Творца своего.
— А вы хитры, месье Кюре. Я слишком уважаю ваш сан, вашу святость, считаю вас честным человеком и потому не употребляю слов вроде «плут»… Однако я прекрасно понимаю, почему вы не стали называть его Богом, а выбрали «Творца».
— Здесь нет никакой хитрости. Я употребил единственное слово, которое вы всё еще можете услышать из глубины вашей скорби и неверия, поскольку знаю: вы каждый день встречаетесь с Творцом.