Чижик – пыжик
Шрифт:
— Думаешь, Деркач тебя послушает?! — язвительно поинтересовался Снегирь.
— Куда он денется?! Он всего лишь стремящийся и не махновец, а я — вор в законе. Не говоря уже про все остальное.
Известие произвело на Снегиря впечатление, даже приосанился, будто в строю перед генералом. Любят на Руси титулы. Будь ты хоть пидором в гондоне, все равно зауважают: ну, так ведь в гондоне, не всякий способен!
— Тогда другой разговор, — сказал Снегирь. — С тобой и нам легче будет.
Думаю, он высказал мнение всей группы. Дела они заворачивают темноватые, следовательно, и заправлять должен авторитет уголовный: так спокойнее. Что ж, и со второй
Последние годы я старался держаться подальше от стада, предпочитал жить сам по себе. Теперь догадался, что фортуна подсовывает ручку на своем колесе, уцепившись за которую, можно подняться на самый верх. Но для этого нужна мощная бригада. Коммунисты, конечно, молодцы, сумели создать государство, где быдло, объявленное гегемоном, под эту марку стриглось и шло под нож с радостью, но сделали типичную ошибку — захотели власть и награбленное передать своим детям, сделали слишком узким сито для ретивых парней снизу. На детях природа отдохнула, а парни расшатали сетку сита, прорвали дыры и полезли наверх, начали грабить награбленное. Пришел и мой черед хапануть по-крупному. И чем быстрее это сделаю, тем лучше: в большой семье еблом не щелкают.
Как на острове Бояне Мужики дрались хуями. До того они хлестались, Только яйца и остались!Как это ни странно, но если бы не зона, я бы давно забросил каратэ. В тренера, как Андрей, я бы не пошел, замахнулся б на большее. Работа, семья засосали бы, отодвинули спорт сначала на второй план, а потом на сто второй. На зоне же делать было нечего, целыми днями шлифовал каты.
А по ночам выл потихоньку. Зеки — народ азартный. Уверен, что все азартные игры изобрели они. На иного смотришь — отмандячил смену у станка, еле ноги передвигает, а возьмет в руки колотушки — задергался, словно на хуй натянули. Некоторые на нем и оказывались, проигравшись вдрызг. На собственное очко редко кто играет (о пидорах речи нет), а за неуплату долгов — такое случается. Смотришь, был уважаемый человек и вдруг — заигранный, пытается на больничку свалить или на мусоров кидается, чтобы загаситься — оттянуть расправу, перекантовавшись в буре. Выйдет оттуда, а ему прикинут хуй к носу — какая бородавка получается?!
Губан давно под меня землю рыл. Губ у него почти не было, в уголках сохранились, остальное вынесли в драках вместе с зубами. Любил он попиздиться и, по его словам, один на один никто, кроме меня, его не побеждал. Может быть. Махался он здорово, а болевой порог почти на нуле, молотишь, как по дереву. Иногда мне казалось, что вырубается он от усталости: надоело дергаться под моими ударами и упал. Схлестнулись мы с ним через пару дней, после моего появления на зоне. Объявил я ему выговор с занесением в грудную клетку. Через пару дней он опять попросил. Я повторил. На шестой или седьмой раз отделал так, что стал Губан похож на трехблядское страхопиздище. На этом он успокоился, хотя и дальше считал себя первым, а меня — чуть первее. Пытался он и в карты меня сделать — и однажды ему повезло.
У меня катушка была на размотке, дней десять оставалось. Может, предчувствие воли, может, просто
— Остановились, — сказал я, отодвигая от себя стиры.
— Расчет, — кривя в улыбке остатки губ, потребовал он и сразу отодвинулся, опасаясь, как бы я не всадил ему пику в брюхо. Бились мы в каптерке без свидетелей, кто останется живым, тот и расскажет, каким пидором оказался покойник. Громко и с нервными нотками Губан позвал: — Золик!
— Послезавтра получишь пять. Или все, но через месяц.
— Завтра все, — попытался он выебнуться.
— Послезавтра пять и пассажира, — добавил я.
Губан прикинул, что лучше хуй в руке, чем пизда на горизонте.
— Согласен, — сказал он и ломанулся навстречу майданщику Золику.
— Кто выиграл? — спросил Золик, протирая заспанные глаза. Ему причиталась десятая часть выигрыша.
— Я! — радостно, что появился свидетель, объявил Губан. — Штука твоя!
Свидетель был еще тот, мать родную за трояк сдаст.
— И сколько? — спросил майданщик, не веря, что ему обломится целая штука.
— Го-го-го!.. — засмеялся Губан в ответ.
— Семь штук продул, — выложил я и зачем-то сделал путешествие в дореформенные времена: — Старыми деньгами — семьдесят, почти сто тысяч.
Золику запала в голову лишь последняя цифра. Он уже видел меня с замоченными рогами, а Губана мертвым.
Насчет меня он ошибся. Я дал команду пассажиру и он принес мои пять штук, которые я заранее отправил на волю. Потом передал пассажира Губану. Была еще Валя, так что жизнь моя хуже не стала.
Вся зона знала, что я продул двести тысяч, но договорился выплатить сто. Никто не понимал, почему я не только живой, но все еще блатной. За день до выхода я устроил варнат — пьянку для приближенных, угощал спиртуганом и чифирем. Я что-то балаболил о смысле жизни. И тут меня перебили.
— Как рассчитываться будешь? — спросил Беккер — истинный белобрысый ариец чисто русского воспитания и распиздяйства.
— С кем? — прикинулся я недогоняющим.
Беккер показал на Губана, который пользовался халявой, несмотря на четыре штуки в кармане. Сидел с нами и Золик, получивший свою долю.
— Губан, я тебе что-то должен?
— Нет, — ответил он, не подозревая, что подписал себе смертный приговор.
Шум по лесу прокатил — комар хуем дуб свалил. А выиграл сто штук — поделись с братвой. Губан пробовал доказать, что выиграл всего пять, но ему никто не верил. Во-первых, сам раньше ни то, чтобы подтверждал, но и не отрицал, тешила самолюбие такая цифра; во-вторых, единственный свидетель, Золик, распустивший парашу о ста косых, не захотел отвечать за гнилой базар, наоборот, пожаловался, что ему обломилось всего одна вместо положенных десяти. Я ничего не подтверждал и не отрицал: