Чозения

Короткевич Владимир Семенович

Перехватывают свет, сжимают, оплетают. Иногда убивают. Вот стоит сухой бархат. А там сухой кедр. Тянется, тянется к солнцу актинидия с медово-сладкими плодами.

Папоротнички-эпифиты растут в трещинах коры, сочно зеленеют в пятнах света.

На стволах сваленных гигантских кедров растут подушки каких-то странных грибов. Нежнейшие, белые и чуть розовые, ветвистые, как кораллы, и такие же ювелирные на вид.

— Срежь их, — сказала женщина.

— Нельзя.

— Можно. Скоро холода.

— А зачем?

— Будет ужин как у императора. Это рогатики, или китайская лапша. Из-за них погубили больше кедров, чем на строительство городов. В Китае она были чуть ли не на вес золота. И вот из-за границы приходили китайские артели, валили самые толстые деревья — чем старее, тем лучше, — дольше гнить будет, больше лет будет существовать плантация. Когда древесина закисала, подсаживали на нее грибницу вот этих рогатиков, а еще ильмовиков и медвежьего уха. Потом, через год, приходили и собирали урожай.

Будрис осторожно собирал грибы. Прохладные, с дивным запахом грибной сырости, как у боровиков. Гражина разгребала палкой траву, искала что-то.

— Слушай, — тихо сказал он. — Знаешь, что я вспомню, когда мы будем стариками? Через тысячу лет?

— Что?

— Вот это. Тебя в этих джунглях. Змеи лиан. Виноград. Кораллы рогатиков.

— Я знаю. Я тоже.

…Речка сплывала со скалы в глубокую водобойную чашу, свежей струйкой падала на их головы, блистала радужными каплями на горячих от солнца плечах. Они лежали, опершись о край чаши, и, вытянув руки, пытались поймать за уши собаку, которая пристроилась ступенькой ниже, тоже в чаше. Амур лениво огрызался. Ему тоже было хорошо.

Склонялись зеленые, непроходимые стены деревьев, и лианы спускались с них и шелестели побегами над головами людей, словно хотели поймать.

…Потом она повела его в сторону от водопада, в самые дебри лианника.

— Здесь, кажется. Остановка. Снимай рюкзак. И винтовку. Пошли.

Отошла шага на три и остановилась под маньчжурским орехом над густыми зелеными зарослями.

— Ничего не видишь?

— Нет.

— Тогда зажмурь на минуту глаза. И думай про что-нибудь хорошее. Сюда нельзя приходить со злом в сердце.

— Буду думать о тебе.

Он стоял и правда вспоминал ночную избушку, шум деревьев и ее губы.

— Смотри, — тихо сказала она.

Папоротник и другие растения были отогнуты в сторону.

— Он?

— Не дыши. Он такой деликатный, что может умереть и от этого.

— Почему?

Потому что всю силу он хранит в корне. Для других только. Вот когда ты перестанешь меня любить — приди сюда, отыщи место и соверши единст венное преступление. Укради его. Он будет тогда большим, мудрым, старым. И все вернется: река, и сентябрь, и чозении.

— Я не буду его красть. Я никогда не перестану тебя любить.

— Не надо так, — встревоженно сказала она. — Не заставляй меня жалеть о многих поступках. — Тебе не о чем жалеть. Они сидели возле растения. Плечо к плечу.

— Подожди, я прикрою его от солнца. Прямые лучи тоже убивают его. Хрупкий. Как сама любовь.

Сплела над ним травы.

— И давай отойдем. Теперь ты все равно видишь его? И в траве?

— Теперь вижу.

— Отойдем. Может, ему и взгляды вредят.

Женьшень стоял в нескольких шагах от них. Древний, нежный, добрый. И они опустились на траву и смотрели, смотрели на него.

Пусть растет, — сказала она, положив голову ему на плечо. — Удивительно… Никогда не было так покойно. И так хорошо не было. Даже страшно, что никогда больше не будет. А вдруг никогда?

— Ты что? — он рывком притянул ее к себе. — Ты что, хочешь, чтобы я подох?

Пестрой сенью бежали по ним солнце и тень. Вились, переплетались вокруг джунгли. Их дуновение было как дыхание женщины у его губ.

— Бессмертие есть? — спросила она.

— Есть. Потому что я люблю тебя.

— Самое странное, что я тебя тоже люблю. Вчера еще и не думала. Так просто, приятно было сидеть с тобой. А потом ты поцеловал меня. И словно пробудил. Уже после я поняла твою беззащитность, дикий ты мой, невозможный. — Гладила его по голове. — Знала, что ничего хорошего из этого не получится. И не могла удержаться. Бредила этими твоими волосами, глазами, губами, руками… Глупый, сумасшедший браконьер. Хочу, чтоб ты вечно думал обо мне, чтоб это никогда не прошло.

— Никогда не пройдет.

— Если бы так…

В этих темно-синих глазах жила такая глубокая боль и такая любовь, что Будрис весь содрогнулся от жалости, умиления, желания защитить.

— Ты, маленькая, ты… Что это ты выдумываешь?

— Я просто знаю. Я не перенесу этого.

— И не надо будет тебе это переносить, — он по целовал ее глаза.

— Так я и сделаю… Бог ты мой, глупый, милый.

Сидел сегодня под этим водопадом, как Адам после грехопадения. Грешный, глуповатый, сам еще не осознал, что произошло… Самый дорогой.

В словах ее, в интонации голоса, в выражении глаз и прикосновении руки было что-то гипнотизирующее. Словно сама сила жизни переливалась из нее в него.

— Поверь, ничего, ничего такого страшного больше с тобой не будет. Я тебе говорю. Верь.

Все это чересчур непомерное тревожило его. Но в этом было и укрепление его большой, счастливой близости к этой женщине — его единственной женщине.

Она внезапно приникла к нему, словно искала спасения.

— Страшно. Я, кажется, и минуты не могу без тебя. Как же это будет теперь?

Вились, переплетались, сжимали деревья гигантские змеи лиан. Свивали шатер над маленькими лапками женьшеня, безжалостно душили кедры.

Но еще более невыносимыми, еще более смертельными — будто было это последний раз в жизни — были их объятия. Нежные в силе своей — как сама жизнь, неразрывные — как свод неба над вечным лоном земли.

XIV. БАЛЛАДА О ЛЕОПАРДЕ БЕЗ ИМЕНИ И О БЕЛОЙ ЛАЙКЕ, ИМЯ КОТОРОЙ — АМУР

Вечером, после ужина, они не спешили идти в избушку.