Чрезвычайное
Шрифт:
Смотрит на меня исподлобья - угрюмо и недружелюбно. Не на шутку обижен. И в эту секунду я в нем увидел то, чего раньше не замечал, - презрение, холодное самоуверенное презрение к таким, как Тося Лубкова. Он, Саша Коротков, все свое свободное время убивает не на легкомысленные танцульки, не на компании молодых вертопрахов, что обычно торчат в подворотнях и задирают прохожих, не на топтание вокруг клубного бильярда, - нет, он влезает в науку, роется в библиотеках, читает научные журналы, его интересы высоки, помыслы благородны. А Тося Лубкова из книг, должно быть, читает одни лишь романы с любовной завязкой, интересуется если не танцульками,
Я разглядывал его, скованного тесным пальто, сердито нахохлившегося, а он говорил тихо, с болью, с искренним возмущением:
– Ребята меня послали, так они не понимают. Но вы послали! Вы! Вы-то должны понимать. Я к ней с раскрытой душой, а она - не верю.
– А отчего?
– Оттого, что всех ненавидит, а меня - больше всех.
– Отчего же больше?
– Наверное, за дневник.
– Вот то-то и оно, око за око, зуб за зуб. Ты оскорбился, а представь себя на ее месте. Представь, что у тебя берут дневник, который ты писал только для себя, берут и читают всем. Это ли не оскорбление? Раздел душу и вывесил: любуйтесь, добрые люди, не стесняйтесь, что душа-то корчится от стыда и унижения. Ты имеешь право оскорблять - она нет. Ты - человек с гордостью, она - существо более низменное. Так, что ли?
– А я, Анатолий Матвеевич, - сурово ответил Саша, - до сих пор не знаю, как поступить иначе. Спрятать дневник? Скрыть? Пусть живет, как жила, - наружно вроде наша, нутром чужая? Как нужно?
– Как быть бережным к человеку? Как быть тактичным? Надо соображать. Готовых рецептов нет. Пришло тебе в голову, скажем, самое простое - поговорить с ней с глазу на глаз? Нет. Решил ты с кем-нибудь посоветоваться, хотя бы со мной как с человеком более опытным? Нет. Ты сразу выступил против нее как враг. Теперь она как врага тебя и принимает.
– И вы, конечно, знали, что она примет меня как врага?
– Догадывался.
– И послали.
– Послал. Справишься, найдешь для нее человеческое слово - честь тебе и хвала. Не справишься - урок на будущее.
– Человеческое слово! Да она его не понимает. Попробуйте сами поговорить - узнаете.
– Кому-то придется попробовать, если ты не сумел. Не бросать же в беде человека.
Саша уже не глядел на меня, сидел насупившись, поигрывал желваками. Нет, на его лице я не видел раскаяния.
– Ладно. Все ясно. Иди, - сказал я.
Он поднялся, теребя красными руками старую шапку, пряча глаза, боком вышел. Шаги его прозвучали по пустому коридору, потом по лестнице, заглохли внизу. Громко хлопнула дверь на выходе.
Я сидел, подперев кулаком голову. Легко было повернуть класс. Не жестоки, не равнодушны, только не понимали... Открыть глаза, объяснить можно и за пятнадцать минут. Тут же не только непонятливость... Саша, должно быть, не первый год глядит свысока
И я представил себе Сашу ученым мужем, верящим в свое высокое призвание, тиранящим своих близких, спесиво разговаривающим с теми, кто ниже по уму, по заслугам, по образованию. А такие себялюбы ниже себя считают любого и каждого.
В жизни есть свои цепные реакции. Стоит чуть-чуть проявить недоброжелательство, как люди ответят тем же, в свою очередь это вызовет новую оскорбленность, новую спесь и так далее, чем дальше в лес, тем больше дров - озлобленность, ненависть, зависть, неврастения, инфаркты и больная печень, пока смерть-спасительница не успокоит мученика. Умение жить с людьми должно стать наукой, которой надо обучать с детства.
11
Я вышел на крыльцо. Впервые в этом году в лицо ударил не промозглый холод, а мягкий и влажный, густой и пахучий воздух обнял меня. Изумленно ахнув, разбилась возле моих ног сорвавшаяся с крыши сосулька. Весна...
Дыша с наслаждением, чувствуя легкое опьянение, впечатывая в податливый снег свои стариковские боты, я не спеша направился через просторный школьный двор.
На улице возле самой калитки маячила в темноте одинокая женская фигура. И я удивился: Евгений Иванович давно ушел из школы, почему же молодая жена ждет его? Кто же, кроме нее, будет еще тут дежурить.
Женщина потопталась, нерешительно двинулась мне навстречу. И тут я узнал- ба!
– да это Тося Лубкова!..
Низкое, без просвета небо. Кряхтение оседающих сугробов. Звон капели. Окоченевшие за зиму ветви деревьев, казалось, шевелятся, с хрустом, с болью, с натугой расправляются, пробуют силы. Как змея, меняющая кожу, тайком, в одиночку, наглухо скрытая сырой тьмой, перерождается земля. Изнеможение от избытка сил, мучение, наслаждение - счастливые корчи взбудораженного мира. И в этом мире - она, со своими тревогами, со своей смятенностью. Пришла. Ждет. Кого ждет? Всего десять минут назад по этой дорожке прошагал Саша Коротков. Она ли спряталась, он ли отвернулся? Ждет. Кроме меня и Саши, в школе не было никого. Похоже, ждет меня.
– Тося - ты?
– Анатолий Матвеевич!
– Голос прозвенел и сорвался.
Я взял ее за локоть, как можно спокойнее, как можно будничнее сказал:
– Тебе куда?
Пошла вместе.
Приходилось часто обходить стынувшие на снегу лужи. Среди капели и таинственных шорохов звук наших шагов был неестественно громок и груб. Кто-то далеко за дворами, на другой улице басом прокашлялся.
– Анатолий Матвеевич, это вы ко мне Короткова подослали?
– спросила Тося с вызовом.
– Нет, не я.
– Сам пришел кланяться?
– Весь класс послал его.
– Не верю! Всем не верю!
– Ты пришла, чтоб сказать только это? Так я это уже и раньше от тебя слышал.
– То я для Короткова и для всех - святоша, то подкатываются - мол, счастья тебе хотим, мы тебе товарищи...
– Разве можно упрекать людей за то, что они в конце концов стали думать правильно?
– Успокаиваете, а я...
– Что - ты?.. Договаривай.
– Сами знаете.
– Не веришь?