Чтиво
Шрифт:
— Только не расслабляйтесь, — сказал Сейвори непонятно кому.
Лифт все ехал и ехал.
— Бесплатный совет: смените мину, — сказал Сейвори. — Он терпеть не может постные рожи.
Пфефферкорн не знал, что выглядит постно. Он хотел промычать: «Кто „он“?» — но сам все понял, когда за дверями лифта открылся невиданной роскоши зал, перед которым особняк де Валле выглядел затрапезным мотелем.
Через резные двери шестерки втащили Пфефферкорна в лабиринт коридоров, окаймленных вооруженными часовыми.
— Не горбитесь, — сказал Сейвори. — Он всегда подмечает выправку. Не егозите, не пяльтесь. Говорите, лишь когда спросят. Если предложат выпить, не отказывайтесь.
Остановились перед стальной дверью. Сейвори вставил карточку, набрал код. Раздался щелчок, и Пфефферкорна
84
Пфефферкорн понял, что всякая фотография Верховного Президента Климента Титыча есть лишь отдаленное подобие того, кто сейчас предстал во плоти. Застывшее изображение не могло отразить, как в громадных руках любая вещь казалась игрушкой, или передать трубный голос и пристрастие к эрзац-кавычкам.
— Беда коммунизма вовсе не в том, что он попирает «гражданские свободы», порождает ГУЛАГ и хлебные очереди. «История», «судьба» и прочая дребедень сбоку припека. Дело не в Сталине и, уж конечно, не в Драгомире Жулке, которого, если забыть о политике, я весьма ценил. Ведь мы «родня», хоть и не близкая, седьмая вода на киселе, но все же. Когда долго соперничаешь с человеком грандиозных талантов, поневоле проникаешься уважением, если не к его воззрениям, то хотя бы к способу их изложения. Заметьте, я не говорю, что одобряю его позицию. Драгомир был воистину «чокнутый», а методы его сторонников — и вовсе явный перебор. Наверное, через вашу мошонку не пропускали ток, но, я слышал, это очень и очень «неприятно». Пусть Драгомир был неистовый психопат, но, бесспорно, отменный оратор, что меня и восхищало. Не стыжусь признаться: кое-что я у него перенял в умении сплачивать «народ» и еще всякое такое. Так что и речи нет о «вендетте» и прочем. Меня представляют «безжалостным», «садистом», «не прощающим малейшей оплошности». Не мне судить, так ли оно. Скажу по всей совести: личные антипатии никак не влияют на мой взвешенный взгляд по любому вопросу. Знаете, я много размышлял над тем, что я больше «человек рассудка и логики». Можно сказать, это мое «дело жизни». В том смысле, что все индивидуально, а я был рожден в нищете — разумеется, не в американском понимании, когда под словом «бедный» подразумевают «небогатый». Вы не знаете, что такое жить без всякой опоры вообще. Если б неграмотный негр, в середине пятидесятых обитавший на «Глубоком Юге», [15] вдруг очутился на Гьёзном бульваре, имея всего лишь мелочь в кармане, он бы как сыр в масле катался. Тут «бедность» имеет другое значение. Мой отец по девятнадцать с половиной часов вкалывал на полях. У матери вечно кровоточили руки. От мытья посуды и вязальных спиц. Она все время себя протыкала чем только можно: спицами, булавками, ржавыми шурупами, заостренными кореньями. Тогда я не вполне понимал, что она хочет «сказать», калеча себя, но теперь абсолютно уверен: причина в том, что ей было не по карману сходить в кино. И вот я, «босоногий мальчуган», задавался вопросом: почему? почему жизнь так устроена? Прошли годы, прежде чем я понял, что все дело в нашей «культурной ДНК». И это же ответ на мой первоначальный вопрос — в чем истинная беда коммунизма? И почему мы, люди, так восприимчивы к его идеям? Две стороны одной медали. Попробуете догадаться? Нет? Хорошо, я отвечу: обычный злаб вроде Драгомира и коммунистическая доктрина в целом совсем не умеют радоваться.
15
Глубокий Юг (Дальний или Нижний Юг, Хлопковые штаты) — обозначение географических и культурных регионов на юге США, в первую очередь — территории штатов Алабама, Джорджия, Луизиана, Миссисипи и Южная Каролина.
Пфефферкорн был прикован к роскошному креслу, специально модифицированному для пленников: толстые железные обода удерживали руки на подлокотниках, а ножные кандалы не позволяли оторвать ступни от пола выше чем на шесть дюймов. Президент чувствовал себя гораздо свободнее. Его ноги в ботинках двадцать второго размера, [16] по спецзаказу сшитых из козьей кожи, с грохотом опустились на стол эпохи Георга Второго.
— По правде, люди хотят одного — веселиться. — Качнув телесами, Титыч прихлебнул от щедрой порции пятидесятипятилетнего односолодового скотча. — А почему нет? Но злабы иначе устроены. Вечные «ой, нельзя» и «ах, стыдно». По крайней мере, некогда так было. Я надрывался, чтоб изменить ситуацию. Тут скорее психология, нежели экономика. Например, это обожаемое телешоу с поэтами-плаксами. С гордостью скажу, что по нашу сторону бульвара такое не прокатит. Нет, нам нужны победители.
16
Американская таблица размеров мужской обуви заканчивается 14-м номером (46-й российский размер).
Сейвори, замерший возле музыкального автомата, покивал. Десять охранников не шелохнулись.
Из кармана пиджака Титыч достал пачку экстрадлинных «Мальборо» и нажал кнопку в столе. Из стены вырвалась восьмифутовая рокочущая струя пламени, которая, едва не опалив его лицо, сожгла полсигареты. Титыч затянулся, выдохнул дым и стряхнул пепел в украшенную бриллиантами пепельницу в форме рулетки.
— Народу нашему туго пришлось, спору нет. В какой-то момент ты вынужден брать на себя ответственность. Вот в чем прелесть свободного рынка: он не помнит ни твоих взлетов, ни падений. Беспощадный, но в чем-то очень милостивый. Черт, я проголодался. Где они?
По знаку дверь распахнулась, впустив пятнадцать невероятно грудастых девиц в бикини, которые несли уставленные яствами подносы из чистого серебра. Пристроив ношу на сервант, подавальщицы чмокнули правителя в щечку и скрылись. Пфефферкорн унюхал копченую рыбу и свежеиспеченные блины. Один охранник наполнил тарелку, которую поставил ему на колени. Второй взял его на мушку, а третий вынул кляп и расковал руки. Довольно улыбаясь, Титыч наблюдал, как пленник ест.
— Вкусно, правда? Не то что всякие «корнеплоды» да «козье молоко».
— Спасибо, — сказал Пфефферкорн. Он не видел смысла перечить.
— На здоровье. Выпьете?
Пфефферкорн согласился бы, даже если б не имел указаний Сейвори.
— Это нечто. — Титыч передал бокал телохранителю, и тот сунул его под нос пленнику — мол, оцени аромат. — Торфяной, но мягкий.
Пфефферкорн кивнул.
— Чин-чин! — сказал правитель.
По сравнению с труйничкой скотч показался нектаром.
— Попробуйте гравлакс, — сказал Титыч. — Домашнего засола.
— Восхитительно, — сказал Пфефферкорн.
— Приятно слышать. Еще кусочек?
— Благодарю, достаточно. — Пфефферкорн передал пустую тарелку охраннику, хотя весьма охотно взял бы добавки.
Титыч загасил окурок.
— Как прошла поездка? Не слишком утомила?
Пфефферкорн помотал головой.
— Надеюсь, Люсьен не пересолил.
Краем глаза Пфефферкорн заметил угрожающую улыбку Сейвори.
— Нет, я будто на курорте.
Охранник подал ему новую тарелку: икра, крем-фреш, каперсы и нежная слабосоленая сельдь в легкой томатной заливке.
— Вот и славно. Дело принципа, чтоб вам было хорошо и комфортно. — Титыч зажал в губах новую сигарету. — Каждый вправе вкусить удовольствий, которые предлагает этот мир. — Вызвав огненную струю, он сделал затяжку. — Тем более тот, кто скоро его покинет.
85
Пфефферкорн замер. Потом проглотил непрожеванный кусок селедки и отер томатную заливку с губ.
— Что, простите?
Сейвори ухмылялся.
— Вы меня убьете? — спросил Пфефферкорн.
— Чего уж так удивляться? — сказал Титыч. — Вы доставили немало хлопот. Было совсем непросто похитить Карлотту де Валле, а тут еще вы в роли «героя»…
— Погодите! — перебил Пфефферкорн.
Все вздрогнули.
Повисло долгое молчание.
Президент улыбнулся:
— Ну-ну, говорите.
— Я… э-э… полагал, Карлотту похитили «Маевщики-26».
— Именно так.
— Но только что вы сказали, это ваша работа.