Что движет солнце и светила (сборник)
Шрифт:
— Да пошёл ты, козёл! — Лёха положил трубку и ещё раз от души выругался. Ему уже был хорошо знаком этот голос — молодой, наглый, с легким придыханием, будто парень только что пробежал стометровку и полностью на ней выложился…
Телефон снова затренькал, но Лёха трубку не снял. Наверняка опять этот извращенец звонит: ему, видите ли, нужна какая-то Лена, которая неделю назад занималась с ним любовью по телефону, и это было так классно, что он два раза подряд кон…
— Чикнуть бы тебе ножичком по яйцам, Челентано тебе в рот! — возмутился Лёха и закурил «Мальборо». Он считал себя стопроцентным мужиком, и всё, что хоть сколько-нибудь отклонялось от жестких традиций, не только не понимал,
— Да пошел ты…, — выругался Леха ещё раз, когда телефон после короткой передышки снова затрезвонил. Он подумал, что опять звонит этот ненормальный.
— А с кем ты, милый, базаришь? — услышал Лёша голос Ольги. Она вошла в квартиру неслышно, даже дверью, как обычно, не хлопнула.
— Привет! — обрадовался Лёха. — Меня тут один придурок затрахал. Подавай ему секс по телефону!
— А что? Это идея! — весело сказала Ольга. — Поря расширять количество услуг! Правда, Зинаида?
Лёша, который обычно ходил дома в трусах, сконфузился: всё-таки, как ни был хорош собой — высокий, мышцы накачаны, живот поджарый, а перед посторонними людьми, тем более женщинами, стеснялся представать неглиже. Но чтобы надеть брюки, ему надо было выйти в прихожую, где стоял шкаф: его одежда, даже домашние «треники», висела там.
— Ты что, не одна? — на всякий случай переспросил он Ольгу. — Может, вы сразу на кухню пойдёте пить чай?
— О, не волнуйся! — Ольга кудахтнула как курица: она всегда так смеялась, когда чувствовала себя неловко. — Оставайся в чём есть, Зинаида женщина современная, совсем не стеснительная…
— Да, но…
— Нет, не «но»! Зинаида вообще считает, что в своей собственной квартире можно и нужно ходить, в чём мать родила — это полезно для здоровья…
Ольга зашла в комнату и, подмигнув ему, шепнула: «Это очень выгодная клиентка, за свои причуды платит „зелёненькими“, и хорошо. Понял?»
Тут в комнату впорхнула женщина — длинная и тонкая, как жердь, она встряхнула пуком волос, завязанным наподобии лошадиного хвоста, и задорно воскликнула:
— Салют!
Волосы над её лбом были короткие черные, как на сапожной щётке, и, что особенно впечатлило Лёху, от этой женщины несло тяжёлым потом, смешанным с густым, приторным до тошноты запахом жасмина. Будто в общественном гальюне набрызгали дешевого освежителя воздуха!
— О-о, красавчик! — оскалилась эта лошадь и, решительно прогарцевав к дивану, упала на пёстрые подушки. — У меня времени в обрез, так что — к делу. Оля, ты где там?
Лёша затянулся сигаретой и чуть не подавился дымом, когда увидел, как Зинаида, выпятив в улыбке почти квадратные зубы, решительно сбросила свой желто-серый пиджак и, не смущаясь, принялась расстёгивать кофточку.
Хорошо, что Настя-продавщица научилась понимать меня без слов. Только вот пиво, кажется, не в таких баночках, как Лёша любит. Те — чёрные, надписи сделаны золотом, а в центре — овал, в котором красуется старинная башня, такая аляповатая, никакого вкуса! А эти — другие: сплошь в иероглифах, кажется, китайских. Но может, это пиво лучше? Всё-таки Восток — дело тонкое…
Ну
А в воде — рыбы, мои братья и сёстры, созданные из тех же атомов, что и всё окружающее мирозданье. Но они — прекрасны, они — чудо!
Тысяча шестьсот двадцать пять! Не забываю считать, вот! И что ты, Настя, улыбаешься? Ты симпатичная. Но, понимаешь, однажды я уже терял свою голову — Ольга! — и ничего хорошего из этого не получилось. Она — не рыба, она — не моя, и я не сделал даже попытки увлечь её в свой мир. Пора, пора! Это, наконец, надо сделать, это — просто, очень просто, немыслимо просто. Если, конечно, знаешь: реальность — это то, во что мы верим или не верим, А то, что знаем или не знаем, — это что? Может, жизнь?
Все мы сотканы из одной и той же материи — частиц, которые, между прочим, могут мчаться — и мчатся! — по Вселенной со скоростью тридцать тысяч километров в секунду. Вот из чего ты, Настя, состоишь. И не подозреваешь, дурашка, что и твоё ладное тело, и мысли, и сны, и всё, что есть в тебе или из тебя выходит, — из тех же атомов, что и солнце, и звезды, и другие миры и галактики. Ах, если бы я мог тебе объяснить то, что чувствую. Но я — Рыба, которая словами ничего не говорит…
Тысяча восемьсот три!
Да, наверное, ты права: моя лень и нежелание вгрызаться кому-то в загривок сильнее того, что бабка Евстолия называла честолюбием. И, знаешь, я уже не удивляюсь тому, что теперь наверху — дураки, даже не слышавшие никогда об Овидии, или Максе Фрише, или о Фридрихе Ницше, или…ах, Боже мой, да о ком они вообще слышали, эти дураки, тупо пробивающиеся к цели в виде счетов в банках с многими нулями и не умеющие ничего иного нафантазировать, как мраморный дворец на берегу моря, и чтоб непременно хрустальный унитаз, и золотые ручки на дверях, и… что о них говорить? Скучно! И никакие доводы не убедят меня, что их напористость и деловитость это проявление недурственных мыслительных способностей. Ты видела когда-нибудь деревце, растущее на карнизе здания? Неизвестно как семечко зацепилось там когда-то за кусочек грязи, солнце его пригрело, дождик полил — вот оно и проросло инстинктивно, и, можно сказать, даже случайно: так уж получилось, что заняло это место раньше других семян. Потом, конечно, ветер заносил на этот карниз иных его собратьев, но, извините, всё уже было занято, и даже если на другой год какое-нибудь семечко всё-таки прорастало, то первопоселенец его давил, гнобил, затенял и сживал со света. Ну и при чём тут ум и выдающиеся способности?
Тысяча восемьдесят девять!
Ха! Время — это иллюзия. Нет отдельно времени и нет отдельно пространства, есть пространство-время, и его можно изменять, сжимать, расширять. Воспоминания — это прошлое, ожидание — будущее, но что есть настоящее? Возможно, это всего лишь способ отсрочки будущего, а?
Ерунда! Ахинея!
Наверное, настоящее — это когда не желаешь перемен ни в себе, ни в тех, кого любишь, и как только к тебе подкрадутся тоскливые мыслишки о том, что у тебя чего-то нет, у всех вот есть, а у тебя, любимого, нет — вот тут-то и рушится настоящее, потому что ты не способен уже получать удовольствия от того, чем владеешь, и торопишь бег времени, и не интересуешься тем, что есть, и, конечно же, не замечаешь усталой улыбки старого и мудрого Сенеки: «Где тот человек, который хоть сколько-нибудь ценит время, умеет дорожить каждым днём и понимает, что миг за мигом приближает его к смерти?.. Пока мы откладываем жизнь на завтра, она проходит. Ничто не принадлежит нам в такой степени, как время; оно — наше. И этим-то единственным и быстротечным достоянием мы позволяем завладевать первому встречному…» Я — не позволяю, и потому я — Рыба, плавающая сама по себе. Рыба, понявшая: жизнь — это время.