Что глаза мои видели (Том 1, В детстве)
Шрифт:
Николай и "Мишка" были самыми большими моими приятелями из всего двора, но и все обитатели, более или менее, дарили меня своим приветливым вниманием. И я чувствовал себя легко и радостно в общей атмосфере ласковой приязни.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
Как я научился грамот, и на каком году - не припомню. Всего вероятнее, что азбуке и складам научила меня сестра по буквам на картонных квадратиках, которые я складывал и раскладывал.
К этому времени две старые девицы Ильины, сестры ,,ученого моряка", славившегося своим каким-то изобретением по устройству
Сначала он хотели принимать только девочек, но мама ездила к ним и они согласились, чтобы я, вместе с сестрой, также посещал их школу.
Всю зиму я был там единственным "учеником" среди целой стаи более меня взрослых "учениц".
С ними было очень весело, хотя ни одна из них мне не нравилась так, как нравились мне, например, "кузина Маня" или "новая тетя Лиза".
Во время рекреации, под наблюдением наставницы, устраивались разные игры, водились хороводы, пелись хором песни.
Особенно оживленно всегда проходила игра в "кошку-мышку".
Меня девочки тормошили ужасно. В качестве "кота" заганивали до того, что я садился в кругу на пол и не хотел больше никого ловить.
Тогда они все кидались ко мне, тащили из круга и говорили, что "мыши кота хоронят".
Всегда было весело и я, отчасти даже горделиво, старался быть на высоте своего исключительного положения.
Чему нас там учили - не очень припоминаю, помню только, что арифметику учили "по палочкам", которые раскладывали на столе и потом считали, то откладывая, то прикладывая по несколько палочек. Еще что-то мы изучали на кубиках, разноцветных шариках и картонных фигурах.
Сестры Ильины принимали в свою школу только малолетних и были пионерами, так называемой, "фребелевской" системы преподавания.
На следующую зиму я, опять таки, был единственным учеником в "пансионе г-жи Субботиной", где все ученицы были постарше не только меня, но и сестры.
Сюда мама нас устроила приходящими, главным образом, ради французского языка и грамматики, которые преподавала сама же Субботина, русская, но долго жившая заграницей. Муж ее служил где-то в посольстве и умер; она же была родом из Николаева.
Здесь мои соученицы совсем меня забаловали: угощали пирожками, конфектами; каждая хотела, чтобы я, за уроком, "посидел" подле нее.
В этом ,,пансионе для девиц" мы оставались недолго, только до весны, так как к лету, прямо из Франции, пароходом через Марсель и Одессу, должна была прибыть к нам в дом француженка-гувернантка, не говорящая по-русски.
Это ожидание было огромным событием в нашей детской жизни. О нем много говорили и домашние.
Бабушка несколько раз говорила по этому поводу маме: "надеюсь, не из Парижа ты ее выписала"?
Мы знали, что по рекомендации директрисы Одесского Института для благородных девиц, дальней нашей родственницы, мама уже списалась с "вдовою Жакото", проживавшей в Baumes-les-Dames близь Безансона, и что старшая ее дочь Клотильда, недавно прошедшая курс "Ecole Normale"
Мама очень стояла на том, чтобы мы изучали языки. Когда ушла от нас Марфа Мартемьяновна к дяди Всеволоду, нянчить Нелли, мама взяла к нам, в качестве приходящей бонны, англичанку, дочь местного переплетчика Милам, родившуюся уже в России. Мисс Элиза оказалась больше по названию "англичанка"; она вечно болтала с нами по-русски. От нее мы научились немногому; она не научила меня читать и писать по-английски, так как сама была полуграмотна.
От ее пребывания с нами я запомнил только одну песенку, начало которой помню и сейчас:
Djordgik podjik, pudnen pay
Kiss the girls, and make them cry . . .
Дальше этого дело у нас не пошло.
Позднее, мы еще ездили на уроки английского языка к одной обрусевшей датчанке, которая была замужем за англичанином, механиком адмиралтейства.
Она учила нас "по методе Робертсона. Ей я обязан тем, что могу и теперь еще читать английские журналы и книги, не без напряженной помощи, однако, лексикона. Но, разговорный английский язык, со своим условным произношением, которым плохо владела и сама учительница наша, так и остался для меня недосягаемым.
Когда, гораздо позднее, мне удалось побывать в Лондоне, меня любезно выслушивали, но не понимали.
На немецком языке мама, почему-то, не настаивала и нас с детства ему не учили.
Появление в нашем доме "mademoiselle Clоtilde Jacoto" имело место в конце лета.
Мы гостили в Кирьяковке у бабушки, где она жила обыкновенно до глубокой осени, когда нарочный привез маме известие, что давно ожидаемая гувернантка прибудет со следующим пароходом из Одессы.
Волнение наше стало неописуемым.
Мама хотела было одна ехать встречать ее, но мы решительно "увязались" за нею и она порешила, взяв нас, совсем переехать в город, чтобы разом наладить наш новый режим.
Накануне приезда "нашей гувернантки" мы уже были в городе и очень хлопотали (т. е. хлопотала мама, а мы неизменно только были в ее хвосте) относительно устройства для нее отдельной комнаты.
Прежняя комната сестры, большая, в три окна, где, когда она была маленькая, спала и Марфа Мартемьяновна, была теперь предназначена исключительно гувернантке. Сестре приготовили другую комнату, рядом, с таким расчетом, чтобы комната гувернантки была между сестры и моею спальнями; с другой стороны моя примыкала к маминой спальне.
Будущую комнату Клотильды Жакото привели в образцовый порядок, повесили белые занавески и устлали ковровыми дорожками. Мама приложила всевозможное старание к тому, чтобы комната выглядела уютно и была снабжена всем необходимым; перевернули вверх дном все кладовые и сараи, пока не разыскали какой-то мамин "девичий туалет", который затянули новым голубым коленкором и покрыли вышивками.
В день, когда ожидаемый нами пароход должен был прийти из Одессы, нам, с сестрой, совсем не сиделось на месте. С каждой минутой нетерпение росло и любопытство разгоралось.