Что-нибудь светлое… Компиляция
Шрифт:
— Я сейчас приеду. — Беркович, поднял взгляд на Наташу и передумал: — Нет, пришлю за вами машину, вас привезут ко мне домой, и мы поговорим.
— Я…
— Машина придет минут через двадцать, — твердо сказал Беркович и отключил связь.
— Приготовлю кофе и тосты, — сказала Наташа.
— Я хочу, чтобы ты тоже присутствовала. Не представляю, какое придется принимать решение, и мне нужен женский взгляд на вещи. Женский, но рассудительный. Потому что речь идет…
— Я поняла, — кивнула Наташа.
— Извини, мне нужно позвонить.
Связавшись с дежурным по управлению,
— Привезешь ее ко мне и подожди. Может, повезешь обратно.
— Мы уже подъезжаем, — бодро сообщил сержант.
Пальцы чуть подрагивали, Мария с трудом удерживала чашку, но пить ей хотелось, и она обхватила чашку обеими руками, отпивала медленно, говорила медленно, медленно думала, будто погрузилась в другой ритм жизни, пыталась растянуть время.
— Она очень ранимая. В классе у нее почти нет подружек, потому что стоит кому-нибудь сказать что-то, что ей кажется обидным, только кажется, на самом деле никто не имел в виду ничего такого, и она замыкается в себе, может просидеть в своей комнате день или два, выходит только, если позовут, делает вид, что все в порядке, но Рина не слепая… А Натан ее никогда не понимал. То есть, ему казалось, что именно он, а не Рина, знал ее и умел с ней разговаривать, когда ей плохо, но это не так. Обожание и понимание — настолько разные вещи… Все у них в семье было не так, и никто из них не понимал этого, им казалось, что все нормально, для Рины я была какое-то время отводной телефонной трубкой; если вы помните, были такие… то есть, не помните, конечно, и я не помню, читала в старых романах…
Мария сделала паузу, чтобы отпить глоток, и Беркович успел вставить несколько слов:
— Она не знала физику. Вряд ли могла понять идеи о…
— Господи! — воскликнула Мария и все-таки уронила чашку. Кофе в ней уже почти не осталось, и на темной юбке появилось небольшое пятнышко, которое Мария начала тереть большим пальцем. Чашка скатилась на пол, не разбившись, Наташа подняла ее и поставила на стол, подальше от гостьи.
— Оставь, — сказала она, перейдя с Марией на ты, — потом простирнем.
— Я не… — Мария смотрела на Берковича, и он не мог понять, что отражалось в ее глазах, какую эмоцию она хотела выразить или, наоборот, скрыть. — Господи, Боря… можно я так… О чем вы говорите? При чем здесь — понимала или не понимала? Конечно, не понимала! А зачем ей было что-то понимать в физике? Она понимала себя! Она всегда прекрасно понимала себя, как все дети! Она обожала отца, но как она его ненавидела! Вам, наверно, не знакомо это ощущение — когда любишь и ненавидишь одновременно. Нет более сладостного чувства, оно привязывает к человеку как никакое другое. Помню, когда мне было… Господи, о чем я?
— Но все-таки, — настойчиво повторил Беркович, — чтобы запустить процесс… это же физический процесс… нужно понимать, как он происходит, представлять…
— Зачем? Когда вы включаете компьютер, вы понимаете, что происходит? Вы нажимаете на кнопку и ждете, пока он загрузится,
— Когда я говорил с Гришей, мне показалось, что…
— Он мужчина и рационален до мозга костей. Он и вам голову заморочил своим рационализмом. Боря, не нужно думать, не нужно пытаться направлять эволюцию туда, куда хочет разум. Ничего не получится, и потому Натан не мог, он тоже слишком рационален, как Гриша, потому они нашли друг друга, Гриша ему рассказывал, я-то все знала, он же сначала мне… но мне было наплевать на физику, на все эти квантовые процессы… Натан воспринимал рационально, приводил Грише аргументы, которые для меня темный лес, они спорили и не замечали девочку, а она прислушивалась… Не понимала, но чувствовала…
— И что теперь делать?
Это сказала Наташа, голос был, во всяком случае, ее, но Берковичу показалось, что голосом жены думает он сам.
Молчание не повисло в воздухе — оно возникло, как предмет квантовой эволюции: что-то в мире соединилось с чем-то, и звуки перестали быть физической реальностью. Звуков никогда не было. А тишина оказалась настолько многозначной, что ее одной было достаточно, чтобы мысли в ней плавали, такие же видимые, как белые яхты на морских волнах. Кому принадлежали мысли или, может быть, все-таки сказанные вслух слова, которые не могли восприниматься, как слова, сказанные вслух, потому что произнести такое было невозможно, кощунственно, невыносимо:
— Убить девочку?
— Она не понимает что творит!
— Она убила отца — не понимая, что ведет кукол как кукловод.
— Она любила его!
— И не могла ему простить случай в магазине.
— Убить девочку?
— Есть другой способ остановить эволюцию?
— Нет наблюдателя — нет проблемы?
— Вы это серьезно? Сказать ей правду, и она…
— Она не сможет ничего сделать! Это подсознательное!
— Она — ребенок! Кто знает, какую реакцию вызовет, если ей сказать?
— О том, что она убила отца?
— Невозможно!
— Что делать?
— Стоп, — сказал Беркович. — Мы ходим по кругу. Сейчас три часа. В семь Лея проснется и начнет собираться в школу.
— Господи! — пробормотала Наташа. — Боря, сделай же что-нибудь!
— Маша, — сказал Беркович, стараясь не думать о картине, которую рисовала его фантазия, — разбудите мужа. Я позвоню Рону — это наш главный эксперт. И Рику — это физик, он, похоже, в курсе дела. Не знаю, что еще можно сделать. Лея спит и пусть спит… пока.
В пять утра четверо мужчин мерили шагами гостиную в квартире Берковича, а две женщины сидели на диване, взобравшись на него с ногами. Сандлер приехал последним, и Вайншток отвел его в сторону, чтобы объяснить ситуацию не на популярном уровне, а с применением терминов, которые Беркович, прислушивавшийся к разговору, даже не попытался понять.
Хан, как обычно, попробовал резюмировать:
— Как я понял, проблема в том, что, если Лея через два часа будет в здравом уме и твердой памяти, может произойти взрыв?