Что побудило к убийству? (Рассказы следователя)

Шкляревский Александр Алексеевич

Атоманиченков представлял собою тип забубенного офицера старого времени, рельефно охарактеризованного многими из наших писателей. Если б исключить из его характера ухарство, он был бы очень добрый малый. По окончании курса в кадетском корпусе, двадцати лет, Атоманиченков был выпущен прапорщиком в армию, но вскоре, за дерзости против полкового командира, был разжалован в солдаты и сослан в один из армейских полков, расположенных на стоянке в Царстве Польском. Здесь, в имении одного богатого графа Слоницкого, он встретил в первый раз Кебмезаха, воспитывавшегося в то время в гимназии, и ему удалось узнать первые подробности его биографии. Кебмезах был еврейский мальчик, не помнящий своих родителей, которого взяла к себе на воспитание небогатая еврейка, содержательница корчмы в этом же имении графа Слоницкого. Девяти лет Гершка, впоследствии Кебмезах, за какой-то проступок был изгнан еврейкою и нищенствовал по имению. Граф Слоницкий заметил его и, из сострадания к несчастному положению мальчика, в жалком рубище, болезненного и с злокачественными струпьями на лице, принял его во двор, поручил врачу озаботиться о его болезни и перемене костюма, а по выздоровлении — поместил в местную школу, где он учился сначала тупо, но потом стал оказывать успехи. Четырнадцати лет Гершка задумал принять католицизм и пригласил своего благодетеля быть крестным отцом. Это обстоятельство поставило графа Слоницкого в некоторые обязательные отношения к дальнейшей судьбе Гершки. Граф внес на его имя тысячу рублей в банк, с тем чтобы Кебмезах получил их при достижении совершеннолетия, и перевел его воспитываться в губернскую гимназию. Кебмезах проучился в ней пять лет, ежегодно был переводим в высшие классы, но мошеннические проделки, усвоенные им с детства, спекуляции и доносы на товарищей довели его до исключения из заведения за дурную нравственность. Кебмезах никак не ожидал над собою такой грозы, и, может быть, проделки

его прошли бы благополучно, если бы он пользовался сколько-нибудь расположением товарищей, но те так были вооружены против него, что употребили всевозможные усилия, чтобы удалить из своей среды ненавистного им врага, и составили самый подробный реестр всех подвигов Кебмезаха, который и представили гимназическому начальству. Граф Слоницкий принял исключенного гимназиста весьма сухо, но, по просьбе его и клятвенным обещаниям исправиться, не мог отказать ему как в денежной помощи, так и в протекции. Он поместил его на государственную службу, несмотря на то что Кебмезах не имел на это прав, ни по происхождению, ни по воспитанию. Служебная карьера Кебмезаха была очень счастлива: через четыре года он успел уже получить за отличие первый классный чин, так страстно ожидаемый им, и выгодное место при пограничной таможне. Между тем в промежуток этого времени и Атоманиченков выслужился и тоже получил при отставке чин, а вместе с ним и несколько тысяч денег от своих богатых родственников или за продажу своего имения. В одном местечке старые знакомые, Кебмезах и Атоманиченков, встретились; последний был старше первого на несколько лет; они узнали друг друга и возобновили прежнее знакомство. Кебмезах, будучи еще гимназистом, во время приезда своего на каникулы был не прочь от вина и от сотоварищества разжалованному поручику во всех его любовных похождениях, поэтому между ними еще тогда установились приятельские отношения; теперь они еще усилились. Атоманиченков собирался ехать за границу. Кебмезах просил его подождать, и в один день, неожиданно для всех сослуживцев, он подал в отставку, вынул из банка положенные на его имя графом Слоницким деньги и уехал с Атоманиченковым в Берлин. Вслед за его отъездом по таможне открылись разные злоупотребления, и говорили, что если бы Кебмезах не бросил службу и не уехал, то ему было бы очень плохо. Впрочем, дело это было потушено по ходатайству Слоницкого и отчасти за отсутствием главного виновника. За границею два приятеля вели очень шумную жизнь, и Атоманиченкову пришлось бы не раз сложить свою буйную голову, если бы его не спасало благоразумие Кебмезаха. В игорных домах, посещавшихся друзьями, счастие на рулетке необыкновенно благоприятствовало Кебмезаху, тогда как Атоманиченков быстро спустил все. У Кебмезаха составилось порядочное состояние, быстро увеличившееся различными спекуляциями. Кебмезах свел обширные знакомства, безденежного же друга своего, Атоманиченкова, Кебмезах держал в почтительном отдалении, не отказывая ему, впрочем, от квартиры и давая деньги на мелкие кутежи и удовольствия. Но Германия не могла вполне удовлетворить пылкого авантюриста. Кебмезах открылся Атоманиченкову, что с самых юношеских лет более всех государств Европы его манит к себе своим богатством Англия, в которой он жаждал приобресть груды золота. Поэтому, заручившись в Германии деньгами и рекомендацией, Кебмезах отправился в Лондон, взяв с собою и Атоманиченкова. Но здесь всегда благосклонная к Кебмезаху фортуна обратилась к нему спиной. Кебмезаха решительно не заметили, все его предприятия не удавались. Однако Кебмезах упорно верил в свою звезду и в перемену ветра и, не обращая внимания на уговоры своего товарища, не оставлял туманного Альбиона при всех своих неудачах... Желания его сосредоточивались на планах достать богатство путем для него новым — сразу, чтобы сразу же и явиться в обществе при прежней обстановке, и для достижения этого он готов был перенести всевозможные бедствия, труды и лишения... Результатом всех соображений Кебмезаха было: поискать счастия еще в других частях света... И вот, в одно утро Кебмезах вступил матросом на корабль, отправлявшийся в Америку, в Гвиану... Что было с ним во время этого путешествия и пребывания его в Америке, осталось неизвестным, так как Кебмезах ничего не передавал об этом Атоманиченкову и старался избегать разговоров об этом предмете, но, во всяком случае, вероятно, желание Кебмезаха приобрести богатство не увенчалось успехом: Атоманиченков видел его по прибытии в Лондон — в довольно жалком виде. Однако по прошествии некоторого времени Кебмезах явился к нему прилично одетым и предложил ему ехать с ним на материк; такое предложение и было принято Атоманиченковым, которому страшно надоела Англия. В Германии Кебмезах вновь предался прежним занятиям в игорных домах, но уже без прежней удачи. Тогда Кебмезах решился ехать в Россию, куда он и прибыл с Атоманиченковым в свите одной оперной актрисы, познакомившейся с ним в Вене. В салонах этой актрисы в Петербурге Кебмезах выдавал себя за богатого иностранца, свел знакомство с посещавшею ее аристократическою молодежью и завел у себя карточную игру. Сначала на него смотрели недоверчиво, но потом, при его обязательном послащении, маклерских, денежных и других подобных услугах, к нему привыкли, и Кебмезах, постепенно, среди этого общества приобрел право гражданства. В это же время он нашел себе веского покровителя в лице подагрического старика, графа Пыжова, занимавшего видное место в администрации. Граф посещал знакомую Кебмезаха — венскую артистку и был очень неравнодушен к ее прелестям; кроме того, изучая графа, Кебмезах подметил в нем затаенную страсть к игре и скупость к деньгам. Воспользовавшись слабостями графа и вступив при этом в сделку со своею приятельницею, Кебмезах поставил графа Пыжова в такие к себе отношения, что тот не мог отказать ему ни в какой просьбе... Кебмезах был принят на службу и обеспечил себя, что документы его будут в секрете от посторонних.

На этом периоде жизни Кебмезаха кончались все сведения о нем Атоманиченкова, так как он выехал из Петербурга на арену военных действий, происходивших в то время в Крыму. Атоманиченков состоял в рядах храбрых защитников Севастополя, получил за отличие два чина и орден, но после кампании был снова разжалован и по собственному желанию причислен к кавказской армии, в которой служил до взятия Гуниба, а затем выпущен в отставку с награждением первым офицерским чином. В Тифлисе Атоманиченкова заставила остаться навсегда постигшая его любовь во время пути в Петербург, любовь к одной армянке... С Кебмезахом он не имел никакой переписки, но о чиновном возвышении его знал вскользь, по письмам своей умершей родственницы, завещавшей ему эти злополучные две с половиною тысячи рублей. Последний период жизни Кебмезаха был мне известен уже более Атоманиченкова. В первые годы службы своей Кебмезах лишь только числился при министерстве и, вероятно, о поступлении на службу говорил своим знакомым загадочно и мимоходом; достигнув известного чина, он потребовал от графа и сообразной должности, вступив в которую стал заниматься делами. Кебмезах был деятельный и полезный чиновник, но со смерти графа Пыжова ему пришлось удалиться со сцены. Преемник графа был личный враг покойного и знал, какую роль играл при нем Кебмезах, поэтому, вступив в управление делами, он сейчас же потребовал от Кебмезаха отставки, по получении которой ему пришлось жить вновь аферами, спекуляциею и карточною игрою; впрочем, изредка он продолжал заниматься этим, и состоя на службе, но это не было его специальным средством к жизни.

По окончании рассказа я спросил Атоманиченкова, не были ли известны ему, при знакомстве с Кебмезахом, фамилии Матвеевой, Крюковской или Можаровского? Он отвечал отрицательно.

— Что же вы мне посоветуете делать с Кебмезахом? — спросил меня Атоманиченков, когда мы вышли с ним из трактира на улицу.

— Не ходите к нему. Вы в самом деле человек слабый, и он убедит вас на уступки. Напишите к нему письмо, в таком смысле, что вы поручили уже взыскание с него денег одному из известных адвокатов, положим N. (вы слышали о нем? Не забудете фамилии? Запишите... Я предупрежу N., на случай если бы Кебмезаху вздумалось собрать об этом справку); но что, не желая нанести ему, Кебмезаху, неприятностей, так как поступки его неминуемо скомпрометируют его в глазах всех знакомых, вы предлагаете покончить дело миролюбиво, если он возвратит деньги полным количеством в такой-то срок. Неполучение ответа в назначенный день влечет за собою подачу просьбы в установленном порядке, и тогда уже никакие убеждения не остановят вашего решения...

Атоманиченков рассыпался предо мною в благодарностях, и мы расстались.

За вечерними посетительницами Кебмезаха я следил еще с большим вниманием, чем за утренними его визитерами, ожидая, само собою разумеется, встретить в числе таинственных его знакомок, рано или поздно, и Авдотью Никаноровну. Часть биографии ее, рассказанная мне Быстровым, которая касалась отношений ее к Кебмезаху, мне казалась совершенно правдоподобною... Сверяя рассказы Быстрова, Атоманиченкова и собранные мною лично сведения о личности Кебмезаха, я представлял себе его человеком, способным перевести свое внимание, после смерти матери, за которою он ухаживал с корыстною целью, на дочь и довести молодую женщину до нравственного падения. Но падение это могло быть временным: Крюковская несколько лет после того прожила отдельно от него и не находилась под его влиянием, сделалась старше, опытнее и имела время обсудить свое прошлое поведение. Поэтому, для правильного заключения об этой женщине, мне необходимо было утвердительно знать, продолжается ли действительно между нею и Кебмезахом

связь, замеченная Быстровым, или нет и какого рода эта связь? Если Крюковская была, как я допускал, отравительница своей подруги, то она непременно должна иметь сообщников, хотя бы для того чтобы добыть себе кураре, недоступный в покупке. Подозрение в сообщничестве падает на двух лиц: на Можаровского и Кебмезаха. Мужу нужна была смерть жены, чтобы сделаться свободным и сочетаться браком с любимою им женщиною. Кебмезах же мог дать яд Крюковской давно, для отравления кого-либо с корыстною целью. Пересматривая петербургскую хронику несчастных случаев за время, когда на арене спекуляций и шулерства Кебмезах фигурировал вместе с Авдотьей Никаноровной, я не мог не остановиться на происшествии, очень схожем со смертию Можаровской. Несколько лет назад некто богатый помещик Чернодубский, будучи совершенно здоров, делал визиты и внезапно скончался в своей карете. Смерть его тоже причислили к скоропостижным; между тем, пересматривая дело, я, к удивлению своему, нашел в показании прислуги Чернодубского сведение, что барин их был частым посетителем дома статской советницы Матвеевой и за несколько минут до несчастного случая встретился с дочерью ее, Авдотьей Никаноровной, шутил, разговаривал. По поводу этого Крюковская дала отзыв, что Чернодубский действительно был хороший знакомый их дома и в день смерти она видела его около Пассажа и говорила с ним не более двух минут; он казался ей здоровым. Основываясь на предыдущих двух случаях, при которых Крюковская являлась свидетельницею, я подозрительно спрашивал себя: не была ли так же внезапна и смерть за границею ее мужа? Может быть, настоящие отношения Крюковской к Кебмезаху и влияние его на нее, кажущиеся, в глазах их старых знакомых, знавших, подобно Быстрову, их прошлое, продолжением их прежней связи, на самом деле происходят вследствие существующей между ними роковой тайны об отравлениях. Дни текли за днями. До свадьбы Можаровского с Крюковской оставалось времени с каждым днем все меньше и меньше. Всякий вечер, когда Кебмезах оставался дома, я не выходил из своей квартиры и зорко следил за бывшими у него посетительницами, но ни одна из них не была похожа на фигуру Крюковской. Я с досадою видел, что моя роль умного наблюдателя была крайне неудачна и не вела ни к каким новым открытиям.

V

Нить моих размышлений о деле Крюковской в один вечер была прервана неожиданным приходом ко мне Быстрова. День был воскресный.

— Я был уверен, что застану тебя за работою, — приветствовал меня укоризненно мой молодой родственник, — ну как тебе не стыдно! Взгляни, какова погода... Я тебе сюрприз привез, билет в оперу. Поедем?

— Нет.

— Пойми — дива Патти поет соловьем.

— Хоть чем ей угодно. Некогда.

— Я этого слышать не хочу, — возразил Быстров, — притом все равно заниматься я тебе не дам, буду мешать и тараторить. А в театре мы бы славно провели время. Я свел бы тебя с одним полузнакомым и вместе с тем тайным обожателем.

— С кем это?

— С Аркадием Николаевичем Можаровским. Помнишь? У нас с ним случайно зашла речь о тебе. Ты ему чрезвычайно понравился, и он в восторге от тебя.

— Благодарю.

— Нет, кроме шуток, поедем, Можаровский прекрасный человек, вежливый, мягкий.

— Когда его свадьба?

— Тринадцатого января. Я приглашен уже им — быть у него шафером.

— А кто же будет шафером невесты?

— Не знаю. Это даже меня беспокоит.

— Не Кебмезах?

— Ха, ха, ха... Что за идея? Кстати, Кебмезах теперь не бывает уже у Крюковских. У него произошло что-то крупное с Авдотьей Никаноровной...

— Да? — спросил я.

Быстров утвердительно кивнул головою.

— Этому я, впрочем, очень рад за Можаровского. — добавил он. — Кстати, ты узнал что-нибудь о Кебмезахе?

— Нет еще.

— И не узнаешь, кроме того, что я тебе сказал. Однако едем. Одевайся!

Я должен был повиноваться, так как от моего любезного родственника отделаться было трудно, и притом я боялся, чтобы он не выполнил свою угрозу, не остался бы у меня на целый вечер.

Мы поехали. Ближайшими соседями моими в театре были с правой стороны — Быстров, а с левой — Можаровский. Кресла, вероятно, были куплены вместе Быстровым. Матвеева и Крюковская также были в театре. Авдотья Никаноровна за последнее время сильно изменилась: лицо ее значительно похудело, глаза впали и светились лихорадочным огнем. Она казалась не счастливой невестой, а страждущей больной, снедаемой каким-то тайным недугом. Я заметил это Быстрову.

— Да, она нездорова и чрезвычайно рассеянна: постоянно отвечает невпопад. И подурнела, но жених без ума от нее.

В первом антракте мы с Можаровским заговорили, при этом он заявил свое желание представить меня своей невесте. Кажется, я обязан был этим стараниям Быстрова. Авдотья Никаноровна, — не знаю, была ли она предуведомлена о моем приходе или нет, — приняла меня очень равнодушно, как будто видя в первый раз. Впрочем, она так же равнодушна была и ко всему окружающему, зато Матвеева была любезна за нее и за себя. Возвращаясь назад в кресло без моих товарищей, которых я оставил в ложе дам, я столкнулся при выходе с Кебмезахом. Он прохаживался по коридору, заложив за спину руки со шляпою, серьезный и задумчивый. Наступил новый антракт. Можаровский и Быстров зачем-то вышли из ложи. Вдруг, вслед за ними, туда вошел Кебмезах. На лицах женщин, при этом входе, выразилось величайшее удивление; Крюковская даже привстала со своего места. Кебмезах раскланялся, протянул молодой женщине руку, сказал какую-то фразу и тотчас вышел обратно. Я предположил, что он вручил Крюковской записку, потому что, по его уходе, она нагнула голову к руке, а потом мне показалось, будто она рвала небольшую бумажку. Записка, должно быть, была неприятного содержания. Разорвав ее, Авдотья Никаноровна с энергическими жестами объяснила что-то матери, потом отвернулась от нее и подперла голову руками, облокотившись о балюстраду ложи. Матвеева сделалась также серьезна. Можаровский возвратился с Быстровым, держа в руках хорошенькую бонбоньерку для своей невесты, но подарок жениха не сделал ее веселее: она улыбнулась ему принужденно. В конце спектакля я вошел к ним в ложу и оставался там до разъезда. Мы вышли из ложи вместе, но в коридоре я умышленно стушевался от них с публикою и возвратился в пустую ложу обратно.

— Я забыл здесь, — обратился я к капельдинеру, — свою записную книжку и, кроме того, нечаянно, вместо ненужной бумажки, разорвал очень важную записку...

Капельдинер обязательно отворил мне дверь. Я поднял книжку и бережно подобрал лежавшие в углу, где сидела Крюковская, клочки разорванной визитной карточки. По приезде домой я тотчас же занялся складыванием этих кусочков, но это было очень трудно, так как некоторые мелкие клочки исчезли и оборот карточки был исписан мягким карандашом на лощеной бумаге, вследствие чего, разрывая карточку влажными руками, Крюковская стерла многие слова. Один только кусочек был более других, и на нем явственно было написано: «жду ее». Но неизвестно, было ли это «жду» отдельное слово или слог от другого, например «между». Я выглянул в оконную форточку на улицу и заметил пробивающийся свет около шторы в окнах квартиры Кебмезаха. Так рано он редко возвращался домой. Он дома и, может быть, ждет ее, подумал я. В этом мне хотелось удостовериться, и, надев пальто, я вышел из квартиры. Живя в таком близком соседстве и бывая прежде в доме, в котором квартировал Кебмезах, я хорошо знал расположение лестницы и квартир, а также домовые порядки. Постоянного швейцара в доме не было, и подъезд оставался незапертым по целым ночам. Лестница была устлана мягким ковром, и на площадках, при поворотах, стояли, для отдыха, небольшие оттоманы; дом был четырехэтажный и содержал в себе, по парадной лестнице, десять нумеров квартир. Кебмезах жил в бельэтаже. Газ горел ярко только до одиннадцати часов, после этого он спускался и в двенадцать угасал. На лестнице даже и днем царили постоянная тишина и безлюдье, так что прохожий смело мог бы взойти на лестницу отдохнуть на одном из оттоманов, покурить и уйти, не будучи никем замечен. Вопросов «Что вам угодно?» или «Кого вам нужно?» — опасаться было нечего, потому что и по звонку квартирная прислуга, находясь, большею частию, в задних комнатах черного хода, отворяла не тотчас; при шуме же от отвора можно было или подняться вверх по лестнице, или спуститься к выходу; наконец, в случае чего можно было назвать вымышленный нумер или фамилию. Подозрение могло пасть разве на какого-нибудь оборванца. Такие порядки существуют в Петербурге во многих больших домах. Проходив по панели с полчаса, взад и вперед, я увидел около угла, недалеко от квартиры Кебмезаха, остановившуюся наемную карету, из которой вышла высокая закутанная женская фигура. Предполагая, не Крюковская ли это, я быстро вошел в подъезд и остановился на третьей площадке лестницы. Газ был уже спущен, но около квартир в бельэтаже горел рожок, и его слабое мерцание давало мне возможность рассмотреть из своей засады, что происходит на лестнице в этом пункте. Высокая женщина, замеченная мною на улице, вошла в подъезд; я узнал в ней Крюковскую. Она остановилась у двери квартиры Кебмезаха, вынула из кармана платья и осмотрела небольшой револьвер, перекрестилась и дернула за звонок. Ее ждали, потому что дверь была немедленно же отперта. Револьвер заставил меня потревожиться: взяла ли его с собою Крюковская как охранительное оружие, на случай какого-либо покушения Кебмезаха, или она замышляла новое убийство. Во всяком случае, рассудил я, если я сейчас приму полицейские меры для предупреждения преступления, то этим я не предотвращу его, так как Крюковская имеет время совершить его до появления полиции, а между тем это может помешать моему секретному следствию. В силу таких аргументов я тихо спустился с лестницы и вышел на проспект посмотреть номер кареты, в которой приехала Крюковская. Она пробыла у Кебмезаха не более двадцати минут; входную дверь подъезда отворил сам он.