Что рассказал убитый
Шрифт:
— Нет, ты, доктор, не… доктор Ватсон! Ты, Дима, забыл, что никаких мотивов и у Негодина не было плюс он двигается плохо, и его старушки у подъездов не видели в тот день, они вообще никого постороннего не видели.
— А ты знаешь, что в том подъезде творятся странные вещи? — И он поделился с ней тем, что услышал от соседа.
Неделина слушала его, скептически усмехаясь, но в конце заинтересовалась:
— То есть ты намекаешь на то, что некто имеет ключи от квартир жильцов этого подъезда?
— Ага. А по-другому и не объяснишь это. А то, что в том подъезде днем практически никого не бывает? Об этом тебе…
— Ну да, известно…
— А вот тебе то, чего ты не знаешь: Негодин года три назад устроился работать в коммунхоз, и под
— Да? Я, честно говоря, не знала, что он работает.
— А он без оформления и без трудовой книжки. Ему начальство платит тысячи две-три в месяц, и все довольны, а коль он не оформлен, то вам и не сообщили.
— И что ты предлагаешь?
— А вот что: Негодина надо на целый день из дома убрать — предлог сама найдешь, а вашим добрым молодцам из розыска за это время тщательно обследовать подвал. В квартире обыск не дадут делать, а вот подвал… Только пусть ищут не костоправы, а умелые, те, что с руками.
— Ты думаешь, что там найдутся какие-то улики типа чемодана, паспорта убитой? — усмехнулась она. — Мы ведь подвал осматривали еще тогда, в день убийства, и через пару дней еще раз.
— Может, все и так, но чем черт не шутит! — ответил Огурцов и, подумав, закончил мысль: — Кроме того, убийца мог сразу все унести домой — кто догадается идти к инвалиду? А сейчас, по прошествии многих месяцев, он давно успокоился… В общем, надо бы поискать еще.
Но тут Огурцова снова выдернули из прошлого. Только на этот раз не тряска и турбулентность, а заботливые стюардессы-кормилицы. Они покатили по проходу некое хитроумное приспособление наподобие стола-буфета на колесиках, спрашивая у пассажиров, кто бы и чем хотел подкрепить свои гаснущие вследствие тяжелого воздушного перелета силы. Огурцов не сильно-то ощущал угасания своих сил, но все же подкрепился курочкой, салатиком и безалкогольными — увы! увы! — напитками, правда, разнообразными. Сия трапеза и связанная с ней суета длились не менее получаса, и доктор, откинув спинку сиденья, снова погрузился в воспоминания.
Тогда Неделина, выслушав речь Огурцова, надолго замолчала, а потом засуетилась, засобиралась:
— Засиделись мы, Дима, с тобой! Того и гляди Перчик заявится искать супругу и еще подумает невесть что. — И, улыбнувшись, добавила: — Значит, так! Я доложу начальству все эти мысли и предположения, а ты ступай домой и никому ни звука…
— Конечно, конечно, — замахал руками Огурцов, — я что, не понимаю? Никому! Как можно? Я только Негодину… за тридцать сребреников… скрюченными от жадности пальцами… Все, пошел, пошел, — сказал он, увидев, как следователь взялась за здоровенную книгу Свода законов РФ.
— Ладно! — примиряющее вскинул он руки. — Я не жадный… Давай пополам? Каждому по пятнадцать? — И выскочил за дверь.
После всех операций, после выписки из разных стационаров Юру привезли домой, в их маленькую «двушку». Мать встретила его неласково. На ее лице было написано явное неудовольствие, и она с крайне осуждающим видом тогда сказала:
— Все мужчины — мразь! Я тебя растила для того, чтобы ты мне на старости помогал, чтобы опорой был для меня, а ты что? Сбежал от своих сыновних обязанностей и снова сел мне на шею? — И, осуждающе поджав губы, ушла в свою комнатку. Нет, она конечно, его не бросила. Она и кормила его, и стирала, и помогала подниматься с кресла-каталки, поддерживала, когда он пытался для тренировки ног вставать на костыли. Но все это молча, без тепла. Юрка вроде и не обижался на мать — все-таки ей тоже было нелегко, ведь ей на тот момент уже было хорошо за шестьдесят. Постепенно он стал ходить лучше и вскоре стал выходить на улицу. Там, прислонив костыли к спинке скамейки, он часами, если позволяла погода, сиживал на лавочке, беседуя с бабушками о жизни. Они его жалели и почему-то ругали его мать. А он настойчиво и упорно тренировался ходить — заново учился и постепенно стал бодренько скакать на костылях, потом понемногу стал их оставлять, а вскоре и вообще смог обходиться без оных. Правда, ходил он очень медленно и недалеко. Причем на улице он костыли никогда не бросал — стеснялся своей немощной походки, а люди, видя его костыли, жалели, и эта жалость, как ни странно, его согревала, ибо от родной матери он чувствовал только молчаливые упреки, а ее помощь была какой-то равнодушной, механической.
А однажды он спустился в подвал…
И там остался.
Нет-нет, не насовсем, но его привязанность к этому убежищу выросла стократно. Этот подвал под домом был особенным, ибо дом, построенный в конце сороковых — начале пятидесятых годов, являл собой смесь банального помещения типа подвал и нерядового помещения — типа бомбоубежище. Такие подвалы строили в немалом количестве именно в те времена. Там никто и никогда не бывал — кроме слесарей и водопроводчиков, конечно. И этот инвалид — Юра Негодин — скрывался в нем от насмешек мальчишек, от брезгливо-сочувствующих взглядов молодых женщин. К тому же у него обнаружился талант слесаря — он легко ремонтировал замки, делал к ним ключи, чинил какие-то несложные приборы, вентили и краны — короче, стал «починять примусы». И за эту работу жильцы платили деньги, небольшие, конечно, но тем не менее они не были лишними и были стимулом для такой работы. Он иногда в подвале даже ночевал, чего раньше не мог себе позволить, ибо была мама. А теперь он стал ей безразличен. Она даже перестала варить ему, а потому он все больше и больше времени стал пропадать в подвале, благо там были свет и вода. А дверь в подвал не выходила на улицу, потому никто не видел, когда он туда уходил и когда оттуда приходил — ведь их квартира была на первом этаже.
Всю последующую неделю Огурцов к Неделиной не лез, занимаясь текущими делами. А вот работу врачебной комиссии, что устанавливает инвалидность или ее подтверждает, он отслеживал. И не ошибся. На седьмой день у дверей кабинета, где работала комиссия, он увидел Негодина, который пришел на внеочередное освидетельствование. После этого Огурцов быстренько смотался к дому, где проживал Негодин, и увидел машину из коммунхоза. Среди рабочих он приметил парочку знакомых лиц — то были ребята из розыска. Огурцов хмыкнул и поехал к себе в отделение.
На следующее утро он позвонил Неделиной и спросил про успехи работников коммунального хозяйства, на что следователь огрызнулась:
— Огурцов, отстань от меня, а? Я и так, как дура, пошла у тебя на поводу…
— …И ничего, что ли?
— Полный аллес капут! Это в смысле мне будет к вечеру. Наши ребята в подвале ничего не нашли, а в его каморке тем более. Все, хватит трепаться. Я пошла к начальству, пока! — И в трубке послышались короткие гудки.
Огурцов, конечно, расстроился и после работы поехал в Комитет. Неделина выглядела неплохо, и признаков этого самого «капута», а тем более «аллеса» не наблюдалось.
— Совсем-совсем ничего? — спросил он, просунув в дверь только голову.
— А, товарищ Огурцов, заходи, присядь вон туда! — показала на полукресло у окна, а потом, встав из-за стола, рассказала: — Выяснили мы вот что. Подвал он отделал здорово, превратив его в просторную квартиру. И еще: как ты помнишь, подвалы от двух подъездов имеют проход и представляют единое целое. А вот подвал другого, крайнего, подъезда изначально, так сказать, конструктивно, был отделен от первых двух. Дверь, что когда-то там стояла, выломали в незапамятные времена, но ее восстановили, причем все сделано отлично, и снабдили сложным замком. И у нас нет сомнений, что это дело рук Негодина. Но это не преступление. Вот так. Я уже написала объяснительную.