Что сказал Бенедикто. Часть 1
Шрифт:
Он повел Коха через улицу (ночь была теплая, ясная, пахло сиренью), вошли в тренировочный зал, Аланд заставил Коха несколько раз повторить целый цикл упражнений, показал, где хранится одежда для занятий, где душ, и повел обратно, но не на второй этаж, а на первый. Они вошли в другой зал, вспыхнул неяркий свет на сцене и осветил два рояля, один зачехленный, второй открытый.
– Запомни, как я сажусь за инструмент. Сядь сам. Расположение нот на клавиатуре ты знаешь, у вас было дома пианино.
– Да, но я очень не любил, когда оно звучало, это было шумно и болела голова.
– Естественно,
– Я никогда не играл.
– Набери ноты, это удобная комбинация даже для неподготовленной руки.
Аланд смотрел, как расположилась на клавиатуре рука Коха, кивнул.
– Играй упражнения минут по тридцать, по часу, хорошо, если ты сделаешь это за день два-три раза.
– Зачем, господин Аланд? Я не люблю музыку.
– Сейчас тебе неприятен звук рояля?
– Он не раздражает, он нейтрален.
– Перейди в зал, сядь, где хочешь.
Кох спустился в первый ряд, сел в мягкое черное откидывающееся кресло.
– Слышал ли ты эту музыку?
После первых же нот Кохом овладело странное беспокойство: мелодия разошлась на голоса, он ощутил стройное параллельное движение времен и пространств, звук требовательно, как напористая рука, ухватил его за сердце и не отпускал. Такой выраженной стройности Коху слышать не приходилось, в ней и была необыкновенная красота этой музыки.
– Что это? – спросил Кох, когда Аланд повернулся к нему.
– Эта музыка тебе нравится? Иоганн Себастьян Бах. То, что тебе резало слух, музыкой не являлось, а Баха ты мне переиграешь.
– Я смогу?
– Будешь слушаться, сможешь.
– Как вы играете!..
– Чем больше ты в мое отсутствие освоишь упражнений, тем лучше. Вот метроном, если возникнут сомнения, удерживаешь ли ты ритм, проверь себя. О том, что вверх играют крещендо, вниз диминуэндо, ты понял. Внутри каждого упражнения, каждого периода стоит осмыслить динамику, движение на протяжении всего упражнения не должно прекращаться, замирать или ломаться. Это должно звучать примерно так… Двумя руками нет смысла играть, пока каждая рука не будет удерживать строгий ритм.
– Сыграйте, пожалуйста, еще раз ту музыку.
– У нас будет время поиграть. Хорошо, сегодня я еще немного времени на это потрачу, я понимаю, что ты разволновался, но мне необходимо проверить твою безопасность в медитации, Вильгельм. Это куда важнее. Не скажу, что ты почти шестнадцать лет прожил на свете зря, но работы много.
– Над чем мы будем работать?
– Над сознанием, Вильгельм. Ты ведь понял, что сознание – как инвенция Баха, только куда сложнее. В нем много уровней, параллельных слоев, пластов, голосов, и оттого, как сплетаются внутри человека голоса и уровни его сознания, зависит то, как звучит его бытие. Это может быть разнузданная, примитивная, фальшивая полька, а может быть фуга или концерт Баха.
– Концерт Баха, – повторил Кох.
– Знакомое сочетание слов, не так ли? – улыбнулся Аланд. – Концерт Баха будет немного позже. А пока я сыграю тебе хроматическую фантазию и фугу, и прервемся на этом.
– Можно я постою рядом? Я хочу посмотреть, как вы это делаете…
– Можно, только отойди из-за плеча. Встань или еще лучше сядь рядом.
– Какой красивый инструмент…
– Это один из языков музыки.
– И вы сможете научить меня играть?
– Ты сам либо сможешь научиться, либо нет, я тебе помогу.
– Вдруг у меня нет способностей?..
– В твоем случае способности – это мера желания, руки – инструмент, нужно понять, что ты хочешь ими вылепить. Ты ведь не учился годами чертить циркулем круг, ты захотел изобразить его, так и с музыкой. Автоматизм и беглость можно быстро развить, главное понять, что ты хочешь услышать. Руки нужно освободить от страха, и они покорятся. Когда ты пошлешь рукам энергию твоей звукотворческой воли, руки ответят тебе. В спортивном зале ты будешь копить энергию, учить ее свободно перетекать в теле, здесь ты будешь ее направлять и преображать. В медитации ты с помощью энергий поднимешь свое сознание над телом, ты выведешь его на новые, более высокие планы, научишься в них находиться и существовать, все взаимосвязано, ничего лишнего я не потребую от тебя.
Кох смотрел в глаза Аланду, то, что он говорил, было правдой, Кох сам испытывал это на себе много лет, только Кох считал это чудом и сном, в котором он прикасался к подлинной жизни, а Аланд так жил, его сознание делилось, слоилось и не распадалось. Он мог быть здесь, слышать Коха и быть в тысяче километров отсюда.
Аланду нравился взгляд Коха – это был цепкий, пытливый взгляд хорошего ученика.
– Хорошо, Вильгельм, я рад, что ты пытаешься меня понять.
– Неужели ты, правда, мой отец? – почему-то снова пробормотал Кох.
– Я понимаю, – ответил Аланд, – что в свете последних событий для тебя этот вопрос очень важен. Я отвечаю тебе – да, и сразу же попрошу не упоминать об этом больше, не оттого, что я не хочу признать тебя сыном, а потому что сейчас для нас куда важнее отношения ученика и учителя. Все родственное может помешать нам в работе, довольно, что мы испытываем эти чувства. Бояться, что я тебя брошу или отрекусь от тебя, не нужно, этого не может быть. Я знаю, что ты умеешь молчать, это необходимое свойство для духовного ученичества. В том, что я люблю тебя, можешь не сомневаться никогда. Почему я оставил тебя с матерью, поймешь чуть позже. Пока рабочей версией пусть будет то, что ты немного узнал о мире, в котором ты будешь работать и жить.
Аланд утром уехал. Кох погрузился в тренировки, учебу. Учиться он всегда любил, но такого неимоверного желания и подъема всех сил не испытывал никогда.
То, что Кох был здесь один, нисколько не тяготило его, он любил одиночество и ему всегда его не хватало. Прежнюю жизнь как отрезало, он вспоминал о ней, как о сне, тревожном и неприятном. Присутствие Аланда Кох ощущал в своем сознании постоянно. Единственный ужас, который иногда накатывал на него, что было бы, если б тогда он все-таки размозжил себе голову или сердце нелепым выстрелом. Он никогда бы не оказался здесь, не встретился бы с этим человеком – своим учителем и отцом, и шестнадцать лет его жизни оказались бы полной бессмыслицей.