Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Такая длинная рука, — говорила она, — в черных перьях… А-а-ах, — она вдруг вытянула свою руку вверх и крикнула гортанно с шипением, лошадь дернулась, этого Саадат сама не ожидала. Заза икнула еще раз и, сомлев, опустилась на пол фаэтона. И долго не приходила в себя, как ни трясла и ни била ее по щекам Саадат.
Вторая служанка, сестра Магомы, закатила глаза и вжалась в угол, не принимая ни в чем участия.
А дорога между тем тянулась, непохожая на хунзахскую, папаха Хочбара покачивалась впереди.
Заза пришла в себя и сидела, сжав губы, как русский
— У него маленькие злые глаза, — сказала Заза, — и короткие, как у кабана, ноги… По ночам он скрежещет зубами, и гидатлинцы кладут ему между зубов палку, — она прикусила себе кисть руки и показала, как Хочбар рычит и грызет палку.
И Саадат удивилась, что раньше не замечала, что у Зазы мелкие и нехорошие зубы, и сказала:
— Что у тебя с зубами, Заза, протри их солью…
Впереди возникла площадка, здесь пережидал встречный караван, и, как только фаэтоны съехали с дороги, караван двинулся. Низкобрюхие коротконогие лошади везли жирные черные бурдюки, пахло нефтью, и, покуда караван проходил, Саадат вглядывалась в незнакомые кумыкские лица и слушала незнакомую речь.
Потом подозвала Хочбара и спросила, о чем говорили кумыки.
Но он только удивился.
— О разном… У каждого свои заботы в дороге… Они не привычны к горам и страшатся их…
Неожиданно для самой себя она заявила, что Заза нездорова.
— Она млеет в пути и слишком жарко дышит, на ее место ты можешь положить тюк… Ты, правда, грызешь бревно по ночам?
— Правда, — Хочбар покивал, — поэтому у нас вокруг Хотады нет деревьев… Если ты обратила внимание?!
— Что ж ты грызешь тогда?! Хочешь, я тебе посоветую…
— Зачем? — Хочбар опять покивал, засмеялся и принес узел, узел был тяжелее служанки, и фаэтон просел на ремнях.
— Вообще-то я грызу людские кости… — я сам слышал, как одна грузинка пела об этом своему ребенку, когда я спросил ее, она сказала, что так ей пела ее мать… Так что ты меня ничем не удивишь… Видишь ли, нам нравится жить немного иначе, чем остальные, но некоторые не могут нам простить этого.
— Возьми Коран. — Саадат протянула кожаную тисненую книгу. — У меня болят глаза, пожалуйста, прочти мне, чтобы я могла размышлять дорогой…
Хочбар долго смотрел, шевеля губами.
— Это не Коран, — сказал он наконец, — но то, что здесь написано, мне нравится. «Желтый лист упал в реку и плывет, но больше никогда не вернется сюда».
— Зачем ты везешь меня в Шуру, — вдруг крикнула Саадат, испугалась собственного крика, замолчала и тут же крикнула опять: — Что я сделала тебе плохого, что ты везешь меня в Шуру?
В углу площади, где ели кумыки, было много птиц, они вдруг разом поднялись в воздух.
— Ты хотела бы вернуться в Кази-Кумух? — медленно
— Отнеси узел и верни служанку, — опять крикнула Саадат, — и стой от меня подальше, от тебя действительно немного пахнет весенним бараном… А я очень не люблю этот запах…
Теперь Заза больше не смотрела вниз, Саадат же на миг показалось, что черная скала, вылезающая из тумана, действительно напоминает руку, стремящуюся схватить ее, и она даже обрадовалась и показала служанке, а когда та взвизгнула, долго и зло смеялась. Дорога еще раз круто завернула, они обогнули эту скалу, и Саадат вдруг ахнула, потому что внизу открылась долина, горы раздвинулись, ушли в сторону и впереди их не было.
Саадат никогда не видела мир без гор, долина показалась ей враждебной. Они постояли и послушали гул ветра, грохота реки не было, и в реке отражалось вечернее небо.
Потом возница закричала, что видит людей шамхала, которые, наверное, ждут их. Далеко в степи они увидели костры и кибитки. Быстро темнело, от этого казалось, что костры горят все ярче и делаются все выше. Возница все кричала, что одна верила, что они проедут и что Саадат должна наградить ее.
Саадат ударила ее и велела замолчать. И всем закричала, чтоб замолчали и повернулись спиной, взяла хлыст и подождала, пока все не повернулись и не замолчали.
Странно и резко похолодало, ее знобило так, что она еле держала хлыст, и так с этим трясущимся хлыстом она подошла к Хочбару. Лошадь толкнула ее боком, но она стояла совсем близко, почти касаясь лицом сырого с разодранной подметкой сапога. Хочбар отъехал, она подошла и встала так же, чтоб он не видел лица.
— В этой долине разбегаются ветра, — сказала она, голос осип, не слушался, она покашляла, — здесь река течет без звука, я всегда буду думать, что я глухая. Увези меня. Что я сделала тебе плохого, что ты хочешь отдать меня? Что я сделала вам всем плохого, — она опять закашлялась, ее опять затрясло. И она опять встала поближе к сапогу и вдруг резко подняла лицо вверх, лицо было странное, белое, такое, что Хочбар испугался и стал слезать. Лошадь переступила, толкнула Саадат, она упала неловко на четвереньки, расцарапав руки, и тут же села и стала дуть на них. Хочбар стоял над ней, бурдюк на боку лошади развязался, и из него текла вода. Он отогнал лошадь, сел рядом на корточки и тоже подул на ее руки.
— Увези меня. Заза скажет, что я умерла в пути. Я могу быть тебе служанкой, и ты сможешь делать со мной что хочешь, — она закашлялась и долго кашляла, не поднимая больше головы, а когда стала опять говорить, то голос совсем осип, — ты столько раз крал девушек для выкупа, укради один раз для себя, если ты боишься моего отца, не бойся, он не станет нас искать, ему лучше поверить, что я умерла. Я рожу тебе сына или нескольких сыновей, разве это плохо?! — Она совсем было опустила голову, но вдруг закричала, чтобы служанки шли на место, подняла хлыст и стала кашлять. Служанки кричали Хочбару, чтобы он отошел и больше не смел подходить к госпоже. Вороны, устроившиеся уже на ночлег, поднялись и закружили над ними.